Женщины Девятой улицы. Том 2

Прибытие именно в этот момент в «Коттедж с розами» Грейс, которая только что продала картину Нью-Йоркскому музею современного искусства и находилась на гребне успеха и признания, стало источником особого раздражения для Джоан. Последняя никогда не говорила о себе как о части чего-то большего, а именно сообщества художников, как это делала Грейс, и не стремилась занять место среди звезд мира искусства. «Меня вполне устраивала идея брать пример со старших, равняться на них, — говорила Джоан. — Многие художники одержимы изобретением чего-то нового… Я же всегда хотела только одного — писать»[1768]. Джоан часто поддевала Грейс, говоря, что восхищается ее смелостью, ведь та не боится писать такие ужасные картины. («Вообще-то я делаю их настолько красивыми, насколько могу», — писала в свою защиту Грейс в дневнике[1769].) А еще Джоан часто намекала на то, что продажа «Персидской кофты» Нью-Йоркскому музею современного искусства ровно ничего не значила, «потому что они купили целую кучу посредственных работ»

[1770]. Живший с ними Пол Брэч почувствовал, что открылся сезон нападок на Грейс, и однажды заставил женщину убежать из коттеджа в рыданиях. Он посмеялся над ее пьяным заявлением о том, что Ларри был Пикассо их времени, а она — Матиссом[1771].

Грейс сама делала себя легкой мишенью для этих ядовитых стрел, особенно когда их пускал такой опытный противник, как Джоан. Даже в самом конце лета, уже давно уехав из «Коттеджа с розами», Грейс все еще ощущала себя выбитой из колеи и сомневалась в каждом своем шаге. Это был самый успешный год ее жизни — и в творческом, и в коммерческом плане. Но художница едва ли знала, кто она, и очень боялась, что эта неопределенность отразится на ее живописи. «Мои картины спрашивают: “Что мы здесь делаем?” и “Что мы значим друг для друга?”», — написала Грейс в дневнике в том августе[1772]

. А еще ее терзали сомнения по поводу самой себя, своей личности и даже внешности. «Я представляю себя бледной, тонкой, гибкой и поэтичной вместо того крупного, рослого существа, коим на самом деле являюсь, — признаётся Грейс в дневнике. — Я изо всех сил стараюсь похудеть, но никак не могу сбросить вес ниже 68 килограммов, даже если по две недели не дотрагиваюсь до хлеба, картофеля или сладостей»[1773].

Окружающие, однако, видели Грейс Хартиган совершенно иначе. Лила Кацен была в то время студенткой, изучавшей искусство. Она совсем недавно вошла в мир современных художников и скульпторов, где практически безраздельно доминировали мужчины. Девушка искала кого-нибудь, кто дал бы ей надежду, что и для нее в творческом сообществе найдется место. И вот однажды вечером Лила увидела в «Кедровом баре» Грейс. «Это была невероятно красивая блондинка, шикарная и полная жизни», — вспоминала она[1774]. А еще Грейс была серьезной, и ее воспринимали всерьез. Словом, для более юных женщин из своего круга она была настоящим образцом для подражания.

* * *

Происходившее тем летом в окрестностях «Коттеджа с розами» можно описать как разгул богемы и вакханалию. Отдыхающие жгли по ночам костры, купались голышом (Джоан в этом участвовать отказалась), писали картины, слушали джаз, пили и употребляли наркотики. Атмосфера была пропитана марихуаной и «Бензедрином»[1775]: в его раствор обмакивали ватные шарики и нюхали, а иногда просто бросали таблетки в кока-колу или чай. Особенно сильны были эти запахи вокруг бара «Джангл Питис», в котором играла группа Ларри[1776]

. «Холодный» джаз, пришедший благодаря Майлзу Дэвису и замедливший прежний бешеный темп, стал музыкальным фоном второго поколения[1777]. А Ларри сам был этой сценой и отдавался своей роли целиком и полностью. «О героин, порошок, делающий его королем мира; пыль, проливающаяся дождем из грез… застилающая глаза, оставляя в то же время открытыми», — писал он в песне «Героиновые наркоманы»[1778]. Фрэнка рвало каждый раз, когда он видел, как Ларри «вводит очередную дозу»[1779]. Риверс пытался остановиться, но «соскочить» полностью у него никак не получалось.