Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Товарищ Снидайло только что закончил разбираться в зашифрованных записях своего бывшего секретного сотрудника, месяц назад помещенного в психушку. Несколько тетрадей были заполнены плотными, убористыми письменами в виде крючков разной длины и ширины. Имелись и нормальные записи.

Таковой была последняя — про мандарин, конфету и банку с вареньем.

Расшифровать письмена оказалось совсем не трудно. Товарищ Снидайло, читая стихи, перемежаемые дневниковыми записями, сокрушенно покачивал бугристой головой: секретный-то сотрудник, оказывается, был ярым контриком: он не только писал антисоветские и антиреволюционные вирши, но и лепил в своих политдонесениях явную туфту, очерняя до последней крайности советскую действительность. А товарищ Снидайло так ему доверял, что даже не пожалел банки с собственноручно приготовленным вареньем.

Закончив разбираться в тетрадях, товарищ Снидайло уложил их в отдельную папку с надписью "Совершенно секретно", пробил дыроколом, зашнуровал, сделал опись, поставил дату: 26 февраля 1934 года. Затем расписался, опечатал и сдал в архив.

Конец десятой части

Часть 11

Глава 1

С утра ярко светило солнце, пощипывал морозец, но после полудня потеплело, и над Москвой стали собираться тучи, налитые свинцовой тяжестью. Они надвигались с северо-запада, медленно и неотвратимо. На солнце наползла мутная пелена, оно съежилось, потускнело и, вызолотив напоследок темно-лиловую клубящуюся бахрому туч, вытянуло вверх руки-лучи в поисках спасительной соломинки, не нашло ее и окончательно погрузилось в пучину.

Стемнело. Налетел ветер, заполоскал снежные космы с крыш и сугробов, собранных дворниками, выгреб из чугунных урн и понес по улицам и переулкам обрывки газет, обертки от конфет, окурки. Липы и тополя замахали ветками, стряхивая с себя иней и ледяные наросты, тревожный звон и ропот наполнили воздух ожиданием непогоды.

И вот — серый полог задернул небосвод, не оставив ни единого просвета. Снег, плотный, непроницаемый, закружился, завертелся волчком на продуваемых со всех сторон перекрестках, а по широким улицам и проспектам понесся наискось, заставляя прохожих прятать лица в воротники, идти то боком к ветру и снегу, то задом наперед.

В этот ненастный вечер в еврейском камерном театре на Малой Бронной давали "Тевье-молочника" по Шолом-Алейхему. Казалось, вся еврейская Москва, презрев непогоду, устремилась в одну точку. И даже те, кто едва помнил свой язык. Шли в основном на Михоэлса и Зускина, особенно блиставших в этом сезоне.

В фойе отряхивали пальто и шубки, вытертые лисьи воротники, осаждали гардероб, устремлялись в буфет согреться горячим чаем, занимали места в зале, откуда уже доносились звуки настраиваемых скрипок, вскрики саксофонов, рулады кларнетов, оглядывали партер и ложи в поисках знакомых лиц, переговаривались, мешая русскую речь с еврейской, украинской, белорусской, грузинской и еще бог знает какой.

Прозвенел второй звонок, людской муравейник пришел в еще более стремительное движение, растекаясь по лестничным маршам и коридорам. Это все был служивый люд, протирающий штаны и юбки в наркоматах, райкомах партии и райсоветах, в отделах НКВД и ОГПУ, в издательствах, редакциях газет и журналов, в театрах, на радио, на продуктовых и промтоварных базах, в торговых точках, в банках, в ювелирных и художественных мастерских, наконец, дома, за писанием романов, повестей и стихов, прославляющих революцию, социализм, гений великого вождя и учителя товарища Сталина.

До революции мало кто из них зарабатывал свой хлеб, стоя у заводских или фабричных станков, а все больше адвокатами, лавочниками, аптекарями, ремесленниками. Если кто и тяготел к какой партии, то в лучшем случае к меньшевикам или эсерам, а то все больше к еврейскому Бунду, к сионистам. До самого последнего дня многие из них боролись с большевиками, иные тянулись даже за кадетами, но едва большевики взяли власть, переметнулись к ним и сами стали неотъемлемой частью этой власти. Конечно, не о такой жизни они мечтали, не о такой своей роли в этой жизни, не о такой власти, но большинство из них было уверено, что любую власть можно приспособить к своей выгоде.

А какие удивительные лица являлись здесь, какие типы! Казалось, все, что есть в человечестве разнообразного и примечательного, выставило свои особенности в этих типах на всеобщее обозрение: носы и губы разных форм и размеров, глаза и волосы всевозможных расцветок, фигуры немыслимых пропорций. Тут можно было встретить индуса и араба, турка и грека, грузина и армянина, шведа и немца, англичанина и испанца, попадались славянские лица, и бог знает еще какие — от каждого народа на земле взял что-то еврей себе, ни с кем не смешавшись, не сроднившись, не сблизившись, сохранив свое лицо, свои повадки, свою особость, по которым они безошибочно узнают друг друга в толпе, сливаясь с нею до поры до времени.