Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

И вот они собрались вместе — маленький Израиль посреди заснеженной Москвы. Они узнавали знакомых, друзей, перекликались через весь зал, захлебывались словами, сияли глазами, улыбками, жестикулировали, и гул голосов, в которых ощущались отзвуки всех языков и наречий, раскатывался под сводами театра.

Но не все спешили занять свои места в зрительном зале, не всех интересовал "Тевье-молочник" с Михоэлсом и Зускиным. Некоторые товарищи сразу же после второго звонка кинулись в туалет, а там, воровато оглянувшись, прошмыгивали в дверь с надписью "Служебное помещение. Посторонним вход воспрещен", вступали в полутемную каморку и натыкались на грузного человека в большой испанской шляпе с пестрыми лентами, низко надвинутой на глаза, сидевшего за небольшим столом.

Наткнувшись на этого человека, таинственные посетители с достоинством протягивали ему сегодняшний номер газеты "Правда", сложенный таким образом, чтобы видна была лишь нижняя часть портрета товарища Сталина. Человек брал газету, совал ее в ящик стола, взамен выдавал номерок, точь-в-точь как в гардеробе.

Далее таинственные посетители попадали в коридор, шли мимо каких-то закрытых дверей, потом спускались по лестнице вниз, еще одна дверь, еще несколько ступенек, большое, теряющееся в полумраке помещение, заполненное театральным реквизитом, пропахшее пылью и мышами. Хотя посетители двигались почти на ощупь между нагромождением столов, стульев, холстов и прочего хлама, они чувствовали себя вполне уверенно: знать, совершали сей путь не впервой.

Наконец они достигали очередной двери, из-под которой пробивалась яркая полоска света, и попадали в более-менее опрятную комнату с полукруглым столом посредине, гнутыми стульями вокруг него, с портретами членов Политбюро на стене, оклеенной зелеными обоями, и несколькими картинами, выполненными в модернистско-авангардистском стиле, и большим холстом, полностью закрывающим противоположную стену, на котором был намалеван пейзаж, вобравший в себя все, что можно встретить от гор Кавказских до гор Хибинских.

Никто из входящих не произносил ни слова, не делал лишних движений, к столу шел уверенно и занимал, судя по всему, лишь ему одному предназначенное место, после чего замирал над столом нахохлившейся вороной. Как и все остальные.

В течение нескольких минут собралось ровно двенадцать человек. Едва последний занял свое место, откинулся угол холста со всеобъемлющим пейзажем, из-за холста вышел крупный мужчина в черной маске и шляпе, в черном пальто, уселся во главе стола и заговорил:

— Товарищи, — произнес он негромко, глядя прямо перед собой сквозь прорези в черном картоне. — Нами получено письмо с той стороны. Устное письмо, разумеется. Я изложу только суть этого письма…

Оратор сделал паузу, давая присутствующим время сосредоточиться и оценить услышанное. Никто будто бы не шевельнулся при его словах, но какое-то едва заметное движение над столом все-таки возникло: то ли сдержанный вздох, то ли темные фигуры разом качнулись в сторону председательствующего.

А тот заговорил снова, но уже голосом, очень похожим на голос Льва Давидовича Бронштейна, то бишь Троцкого, каким все присутствующие помнили его еще пяти-шестилетней давности: резким, чуть хрипловатым и усталым:

— Несмотря на громкие, особенно в последнее время, крики о грандиозных успехах индустриализации и коллективизации, провозглашенных и осуществляемых Сталиным и его подручными вопреки законам истинного марксизма-ленинизма, внутренние противоречия как в самой партии, так и в обществе, явившиеся следствием нарушения этих законов, постоянно и неуклонно нарастают, подобно снежному кому, катящемуся с крутой горы. Основы этих противоречий кроются не только в режиме управления партией и страной, который окончательно скатился к личной диктатуре Сталина, но и в повороте всей внутренней политики в сторону термидора, в сторону контрреволюции и азиатского произвола, в возрождении традиций великорусской государственности и самодержавности, патриархальной семьи, в сторону бюрократизации власти.