Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

И все-таки Манька… Ну что ей-то, дуре, надобно? Чего такого не хватает в нем, Иване Кондорове?

Глава 5

Иоахим Моисеевич Катцель, приблизив свое лицо почти вплотную к двери, внимательно осмотрел пластилиновую печать, торчащие из нее кончики шпагата и, убедившись, что никто к ним не прикасался, вытащил эти кончики и сунул в замочную скважину большой ключ, после чего стал дуть на пальцы и подозрительно оглядываться. За этими его священнодействиями внимательно наблюдали двое: престарелый сторож в тулупе с берданкой в руках и молодой мордастый милиционер, в длинной черной шинели и буденовке с большой синей звездой. А чуть поодаль еще двое: Мара и эксперт по произведениям живописи и скульптуры Абрам Тюханович в круглых очках, чем-то похожий на Катцеля круглым же одутловатым лицом и мешковатой фигурой, но значительно его моложе.

Однако и это еще не все — из ближайшей подворотни выглядывали ранние посетители приемного пункта отделения Торгсина со свертками в руках и сумками. Они притопывали ногами и раскачивались из стороны в сторону, как будто танцевали ритуальный танец, предшествующий их вступлению в храм, где меняют ненужные вещи на полноценные червонцы и рубли. Все это были люди весьма преклонного возраста, и, видимо, лишь крайняя нужда заставила их покинуть свои жилища в такую рань и выбраться на мороз.

— Ось яки людыны несознательны, — ворчал Катцель, стараясь попасть ключом в нужное место весьма изработавшегося замка. — Властям треба грошей на социалистичное працюванне, щоб воно ишло, як того требует вид нас товарищ Сталин, а тои людыны, як той бык, якый тильки головой мотае и мычить, щоб дали исты и пити.

— Известное дело, — согласился сторож, выпустив из заиндевелого воротника вместе со словами облако вонючего дыма. — Есть все хотят, что скотина, что человек.

— Человек хуже, — уверенно произнес Катцель и пояснил: — Человек хочет, щоб був билый хлиб з маслом, а поверх йёго щоб шмат киивськой ковбасы.

— Известное дело, — снова не стал перечить сторож. — Все есть хотят вкусно и помногу.

Наконец ключ нашел правильное положение, провернулся с простуженным скрипом, и тяжелая дубовая дверь, обитая железными полосами, отворилась, взвизгнув пружиной и огласив темные глуби подвального помещения дребезжанием не менее полудюжины колокольчиков.

Катцель вместе со сторожем и милиционером сошли вниз, где их ждала еще одна дверь с печатью и замком, пружиной и колокольчиками, затем прошли внутрь помещения, вспыхнул свет, все трое осмотрелись, и только после этого Катцель расписался в книге приемки приемного пункта. Тут же мимо него серенькими мышками проскользнули за прилавок Мара и Абрам Тюханович и исчезли в таинственном сумраке, заставленном холстами в позолоченных рамах, иконами, бронзовой и всякой иной скульптурой, посудой с двуглавыми орлами и прочей всячиной.

Тотчас же милиционер выбрался наружу и направился к другим государственным заведениям, где его ожидали другие товарищи, ответственные за снятие печатей и открывание дверей. И как только эта процедура завершилась по всему Ленинграду, так сразу же начали работать магазины, приемные пункты и разные конторы, чтобы советские граждане могли удовлетворять в них свои насущные потребности в соответствии с затраченными трудами.

Ровно в девять часов сторож открыл наружную дверь и встал сбоку, как святой Петр у ворот рая, — и, завидев его широкую фигуру, заспешили к ней промерзшие до костей граждане. Они спускались вниз и рассаживались на двух длинных лавках, стоящих вдоль кирпичных стен перед второй дверью, ведущей к алтарю священного храма.

Запустив всех, кто пришел, сторож спустился вниз, сел на табуретку у двери и произнес все тем же сиплым с мороза голосом:

— Заходите, граждане, согласно занятой очереди. — Свернул “козью ножку” и задымил, но через минуту из мокрого бараньего воротника вместе с дымом потек заливистый храп, перемежаемый сладкими почмокиваниями.

Первым предстал перед суровыми и внимательными глазами Иоахима Катцеля человек с неряшливой бороденкой, очень похожий на бывшего попа или дьячка. Он поздоровался осипшим с мороза голосом, на что Катцель величественно кивнул своей кудлатой головой, и поспешно развернул мешковину.

— Тут вот, дорогой товарищ, иконки. Две старинного письма, века, почитай, четырнадцатого, а четыре — это уж точнехонько — семнадцатого, времен царствования тишайшего и блаженнейшего Алексея Михайловича, царство ему небесное, в серебряных окладах с аметистами. Нужда, нужда заставляет, дорогой товарищ, а так бы разве я посмел…