Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Как я ей скажу, чудак? — опешил Василий. — Вот так вот пойти и сказать? — Посмотрел растерянно вверх, на высокую кирпичную трубу, из которой вдруг вырвался пар — и упал вниз, разрастаясь и ширясь, сиплый гудок. — Как это — пойти? А вдруг ты это все выдумываешь? Показалось — бывает ведь. Я приду, а она — здрасте вам! Нет, ты — чудак. Ей-богу, чудак! — засмеялся Василий облегченно.

— Зря ты так, — тихо произнес Иван побелевшими губами. И повторил с угрозой: — Зря ты так, Вася.

— Ну, зря не зря, а только глупость это. Если ты на нее имеешь виды, так и добивайся: я тебе не помеха. Что я, сводня, что ли? Вот выдумал! Да и некогда мне: сессия на носу.

Иван проглотил слюну, ощупал конверты в боковом кармане пиджака. Хрипло выдавил:

— Значит, не пойдешь?

— Конечно, нет! — воскликнул Василий. — Мало ли кто по мне сохнет, и я всех должен уговаривать?

— Смотри, Мануйлович, — пригрозил Иван, теряя голову. — Как бы тебе это боком ни вышло. В жизни оно всякое бывает…

— Ты — мне… — Глаза у Василия сузились, горбинка носа побелела, он шагнул к Ивану, но тот попятился, махнул рукой, повернулся и пошел к своему цеху.

— Придурок, — кинул вслед Василий, но не столько Ивану, сколько чтобы выплеснуть вспыхнувшую злость.

— Кого это ты так? — спросил у него знакомый формовщик, проходя мимо.

— Самого себя, — отшутился Василий и пошагал в свою сторону.

В обеденный перерыв, быстро съев в столовке тарелку щей, котлету с пшенкой и выпив компот, Иван решительно направился в административный корпус. После разговора с Василием Мануйловым он уже не испытывал ни малейших сомнений в своей правоте. Первый конверт, дождавшись, когда в коридоре никого не будет, опустил в ящик, висящий возле двери, за которой сидел заводской партийный организатор. На ящике было написано печатными буквами: "Для писем, заявок, предложений и пожеланий трудящихся масс".

Второй конверт сунул в щель, прорезанную в двери редакции газеты "Красный металлист", а третий конверт еще утром по пути на завод бросил в почтовый ящик, написав на нем всем ленинградцам известный адрес: улица Гороховая, 2, по которому располагалось ОГПУ.

Сделав свое дело, Иван вернулся в цех и до конца обеденного перерыва успел сгонять две партии в домино. На душе у него было как никогда спокойно, пришло даже почти физическое облегчение, будто он тащил-тащил на плечах тяжелую ношу и наконец сбросил ее, и теперь может разогнуться, оглядеться и брать у жизни все, что ни пожелает. Он смеялся по пустякам, подшучивал над товарищами, был говорлив, угощал папиросами и даже дал кому-то в долг три рубля.

И до самого конца рабочего дня, стоя возле станка и глядя, как резец снимает с огромной чугунной заготовки ломкую серую стружку, напевал песню из кинофильма "Веселые ребята":

Легко на сердце от песни веселой,Она скучать не дает никогда…

И еще он думал, что Манька Ершова — девка совсем не видная, так себе, а он, Иван, вполне может найти себе и получше — какую-нибудь образованную, из тех, например, что ходят в театр.

Вот, например, взять Иду Казаник, из цеховой бухгалтерии. Она, распространительница билетов в театры и на концерты, девка очень даже ничего, в теле, даром что жидовка. Это она уговорила Ивана сходить в театр в самый первый раз, едва он появился на заводе и еще числился в учениках токаря, не зная, имеет ли право отказаться от такого предложения или нет. В театре Иван оказался впервые, все его там поразило своим великолепием, а спектакль поначалу он смотрел с недоверием, не мог разобрать ни слова, но к середине привык и даже начал переживать.

Через какое-то время та же Ида подошла к Ивану в другой раз, и все с такими же культурными словами, с таким же вежливым обхождением, какого Иван отродясь не видывал, вручила ему билет — и он снова оказался в театре. А потом уж и сам не заметил, как пристрастился к нему и не пропускал ни одной премьеры. Правда, не все поддавались на Идино культурное обхождение, предпочитая кино или еще что, но Ида не обижалась, всякий раз двигаясь от одного к другому и всем говоря одно и то же.

Если посмотреть на эту Иду как на женщину, то в ней, честно говоря, ничего такого нет, чем можно было бы прельститься такому парню, каким считал себя Иван Кондоров. Но, в конце концов, и на Иде Казаник свет клином не сошелся, есть и другие девушки, которые работают в заводоуправлении. Они тоже культурные и понимают вежливое обхождение. Только Иван их почему-то побаивается. А все оттого, что есть в них что-то непонятное ему, рабочему парню: то ли гонора много, то ли еще чего. К таким даже не знаешь, на какой козе подъезжать. Что ни скажешь — улыбнутся, плечиком передернут, и будто тебя уже и не существует. Умеют они эдак-то — не замечать человека, в упор его не видеть. Иногда так обидно сделается, что взял бы за космы-то да встряхнул хорошенько, чтоб не задавалась. Нет, чужие они, из другого теста слепленные. Та же Ида не лучше. А хорошее обхождение у нее оттого, что ей за распространение билетов платят.