Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Ну, во-первых, я не уверен, что это нужно партии и советской власти, — продолжал чеканить слова Киров. — Во-вторых, я уверен в обратном. Я понимаю, что вы озабочены состоянием дел в экономике, что пытаетесь найти прямой путь для ее оздоровления. Но путь этот известен: индустриализация и коллективизация. А на этом, новом для нас пути ошибки неизбежны. Жертвы неизбежны. Если после каждой ошибки, после каждой понесенной жертвы во имя высокой цели начинать перетряхивать кадры, особенно в верхних эшелонах власти, то ничего хорошего от такого перетряхивания мы не получим. Более того, мы лишь усугубим положение. Другое дело, что ошибки надо учитывать, их надо анализировать и быстро исправлять. Но такая работа дается с опытом. А перетряхивание кадров — это отсечение кадров от полученного опыта в решении сложнейших политических, экономических и социальных проблем. Такова моя точка зрения. Менять ее не собираюсь. Так что извините.

Встал, глянул на ручные часы, пожал плечами, улыбнулся, но улыбка радостной не получилась. Произнес:

— Предлагаю поставить этот вопрос на пленуме ЦК и там решить его без всякой кухонной дипломатии. А теперь, еще раз извините: должен идти.

Когда Киров вышел, засобирался и Микоян, вслед за ним и Орджоникидзе. Тяжело поднялся Варейкис. Все столпились в прихожей, напяливая на себя шубы и пальто, молча жали хозяину руку.

До гостиницы «Националь», где остановился Варейкис, шли пешком по Тверской. С ним простились возле гостиницы.

— Ты сейчас куда? — спросил Микоян у Орджоникидзе, с безразличным видом поглядывая в сторону Кремля.

— Я? — Орджоникидзе посмотрел на хмурое небо, с которого сыпало мелким снегом, затем на Микояна. Проследил его взгляд. — Я, пожалуй… А, может, пойдем вместе?

— Пойдем, — согласился Микоян. — Тем более что Он звал меня на шестнадцать-тридцать.

— У меня к Нему тоже есть дело.

И оба, минуя музей Ленина, затем Исторический музей, вышли на Красную площадь и молча пошагали к Спасским воротам Кремля.

Глава 12

Колонный зал Дома Союзов бушевал нескончаемой овацией. Сталин, стоя за столом президиума XVII-го съезда партии, вглядывался в бушующий зал, в лица людей, но их аплодисменты и крики шли мимо его сознания. Он и сам хлопал ладонью о ладонь, не производя при этом ни малейшего звука, и тоже не замечал этого. В глубине его души время от времени поднималась горячая волна восторга, восторга человека, добившегося всего, чего он хотел, но Сталин не давал ей разрастись и захватить себя целиком, лицо его оставалось бесстрастным, спокойным, мудрым. Таким его должны видеть все: и те, что внизу, в зале, и те, что стоят рядом, в президиуме съезда партии, и Сталин не раз перед зеркалом искал на своем лице и вызывал на нем именно эти черты — черты, необходимые человеку, обладающему неограниченной властью.

Да, неограниченной! — себе-то он может сказать это прямо и без всяких околичностей. Но неограниченная — вовсе не означает, что власть свою уже не надо защищать, отстаивать от посягательств других, ибо торжество идеи есть прежде всего торжество личности, носителя этой идеи, а в истории чаще всего случалось так, что носитель идеи погибал прежде, чем торжествовала его идея. Так было с Христом, так отчасти было с Петром Великим, с Марксом, так было по существу и с Лениным. Но этого не должно случиться с ним, Сталиным.

Сталин отказался от заключительного слова. Он объяснил делегатам свой отказ тем, что в партии теперь нет оппозиции, нет ее в стране, поэтому на съезде и не велись дискуссии по теоретическим вопросам, никто не выступал против индустриализации и коллективизации, никто не ставил под сомнение возможность построения социализма в отдельно взятой стране, следовательно, нет необходимости подводить итог дискуссиям, как это делалось на всех предыдущих съездах.

Но, сделав такой вывод, Сталин не обольщался: далеко не все делегаты согласны с ним, с его политикой, с его методами управления страной и партией, тем более они не согласны с тем, что он вновь избран Генеральным секретарем ЦК. Многие голосовали против, и эти-то люди будут непременно вести подкоп под его власть, хотя в зале нет ни одного человека, который бы сейчас не аплодировал лично ему, Сталину, — и никому больше. И даже Зиновьев, Каменев и Бухарин, допущенные на съезд и каявшиеся здесь в своих прошлых грехах перед партией и лично перед товарищем Сталиным, — даже они усердно отбивают свои ладони вместе со всеми.