Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Правда. Вот как тебя. В президиуме в первый день съезда сидемши во втором ряду… Аккурат за Калининым Михал Иванычем. А Сталин — он, значит, по правую руку… — оживился Михаил Васильевич. — Так, значит, нас рассадимши, а не кто куда вздумает. Ну, попривыкли малость, сидим, слушаем. Тут как раз какой-то оратор с трибуны-то и говорит, что надо, мол, в деревне сделать так, как в городе, то есть как на заводе у рабочих: все, что ни смастеримши, что ни вырастимши, отдай государству, получи зарплату, а потом иди в магазин и купи, потому, мол, что нет никакой разницы, гвозди это или картошка, мануфактура какая или зерно. И только он это сказамши, Сталин вдруг оборачивается ко мне вот эдак…

Михаил Васильевич повернулся на завалинке всем телом, показывая, чуть головой о ставень не стукнувшись.

— Да, повернулся и спрашивает, правильно ли будет, товарищ Ершов, ежли допустить такое положение на практике в текущий исторический момент? Или в корне неправильно? Да так громко спрашивает, что оратор замолчамши и на нас с товарищем Сталиным воззримшись. Другие, которые в президиуме, значит, тоже… Да-а. Ну, понятное дело, я малость подрастерямшись, потому как не ждамши такого вопроса. И от кого? От самого товарища Сталина! Соображаешь? А он, товарищ Сталин-то, смотрит на меня, глазищи такие… такие пронзительные, да-а, сам эдак вывернумшись весь на стуле-то, и ждет, что я скажу. А Калинин-то, Михал Иваныч, бородку эдак вот щиплет и покхекивает: вроде как засомневамшись, так ли я отвечу, как требуется на сегодняшний момент. И все ждут, значит, что я такого умного им скажу. Ну, собрался я с духом, думаю: была-не была, и отвечаю: "Нет, — говорю, — товарищ Сталин, в корне такое положение неправильно будет". — "А почему?" — спрашивает, а сам глазами-то своими аж до печенок до самых добирается, аж в животе у меня похолодамши. — "А потому, — гну я свою линию, — что не готова еще деревня к такому крутому повороту дел. Опять же, чиновников на таком сытном деле разведется много, они весь крестьянский хлебушек соберут, а назад возвращать уж и нечего будет: сами скушают".

Михаил Васильевич ткнул окурок в снег, придавил подошвой валенка, снова откинулся спиной к стене и задрал голову к небу.

— А дальше, дальше-то что? — не выдержал Скворцов, весь так и вытянувшись в сторону Михаила Васильевича.

— Дальше-то? Дальше, братец ты мой, — тиш-шина-ааа… Мне аж жутко стамши. Все, думаю, загребут меня и — в кутузку. Шутишь! Да тут Калинин-то, Михал Иваныч, как засмеется, аж прослезимшись. От смеху-то. Да-а. Ну и все почамши смеяться. А Сталин-то — он тоже малость посмеямшись — и говорит оратору: вот, мол, товарищ дорогой, как народ думает, а ты, мол, сидишь в кабинете да сочиняешь невесть что. Тут все захлопали, иные даже ура закричали, а оратор стал оправдываться, что он де имел в виду пребудущие времена, когда наступит полный коммунизм. Выкрутился, в общем.

Михаил Васильевич вздохнул, покачал головой.

— Вот так, братец ты мой, и ведется: сидят в кабинетах городские люди и выдумывают для крестьянина городскую жизнь. А Сталин — он что? Он всех слушает, а выводы делает свои, потому что Маркса с Лениным изучимши досконально, вот ему и виднее других, что и как делать. Возьми то же семенное зерно. Мыслимое ли дело все скопом ссыпать в эмтээсовские амбары? Я по южным, по солнечным скатам один сорт жита сею, а по северным — другой. Или, скажем, ту же картошку. А тут смешай все вместе — и что?.. Ничего, акромя сраму. Вот так-то. Опять же, такой случай. У нас в эмтээсе шесть тракторов всего. Шесть! Разве ими возможно вовремя во всех колхозах все вспахать да посеять? Совершенно немыслимое дело. Значит, надо трактора пустить на неудоби, где коню в тягость, а конем по парам пахать. Вот так будет правильно, по-хозяйски, по-партийному, можно сказать. Как ты на это смотришь? — и уставился на гостя своими небесного цвета глазами с любопытством и надеждой.

— Да я ж… Я ж еще и сам не знаю. Однако, директива обкома партии…

Но Михаил Васильевич перебил агронома:

— Это ничего, что ты сейчас не знаешь. Завтрева мы с тобой проедем по полям, у меня агрокарты имеются, все обмозгуем до тонкости, а потом уж и решим. Директива — она как бы вообще на дело смотрит, а нам, братец ты мой, надо в каждую тонкость вникать, на то нам и голова дадена, чтобы директивы с умом исполнять. Тут поспешимши — людей насмешимши. Шутишь! — И для пущей убедительности добавил: — Вот и товарищ Сталин то же самое говорил насчет непродуманных действий. А он, братец ты мой, голова, не нам с тобой чета. Ку-да-ааа.

По проулку громко заскрипел снег под чьими-то неровными, рваными шагами, захрустел тонкий ледок, зазвучал в тишине прокуренный кашель.

— Секретарь нашей партячейки Евстрат Парамоныч Дугин. Сейчас пожалуют. Правду сказать, от партячейки только он один и остамшись, а в прошлом году было трое. Шутишь! Ты, Григорий, сам-то партейный?

— Комсомолец. Но на кандидата уже подал. А вы?