Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Василий, пока подъезжали и ехали мимо, все косился на этот дом, надеясь увидеть во дворе или в окошке свою возлюбленную, но ни одна занавеска не колыхнулась в окнах ее светелки, и во дворе было пусто, лишь возле крыльца лежал на боку худой поросенок и, лежа, рыл пятачком землю, а рядом стоял черный петух с зеленым хвостом и, клоня огненную голову, внимательно и заинтересованно наблюдал за работой поросенка.

— Н-но, дохлятина! — крикнул Василий и дернул вожжами.

Лошадка послушно прибавила ходу.

Василий теперь уж и не смотрел по сторонам: смотреть было не на что, а думал о том, что и сегодня вечером он, таясь, задами прокрадется к заветному окну, тихо постучит три раза, окно распахнется, из теплой темноты протянутся к нему две тонкие белые руки и… и несколько часов они проведут в неописуемом восторге, забыв обо всем на свете.

И еще он думал, что через три-четыре дня они уедут в Смоленск, где живет тетка Натальи Александровны, которая собирается в Москву к своей дочери, недавно разрешившейся двойней, так что весь дом в их распоряжении, и никто не будет мешать их любви.

Сзади о чем-то болтали мать с Машуткой, на улице встречались люди и подводы, а Василий думал, что вот они, все эти люди, живут своей будничной жизнью и даже не подозревают, какая у него наступила жизнь необыкновенная, как радостно и тревожно у него на душе, и как это странно, что радость и горе так переплетаются, так тесно ходят бок о бок, так просто и так нежданно приходит то одно, то другое, и как было бы хорошо, если бы человек сам мог выбирать себе то, что ему по вкусу.

И тут ему пришло в голову, что и его мать с отцом когда-то переживали подобное, что, быть может, Машутка это же самое переживает сейчас или это ей вот-вот предстоит, и что каждый прохожий, даже вон та толстая и некрасивая баба, или вон тот дряхлый старик, что сидит на завалинке в треухе, валенках и полушубке, тоже знали нечто подобное — и все-все-все, весь мир живет одним и тем же, чем живет сейчас Василий, — и это открытие удивило его и наполнило душу щемящей тоской.

А через пару часов, когда Василий стоял над одинокой могилой своего отца, только что приведенной в порядок его и Машуткиными руками, он уже думал, что вот как коротка человеческая жизнь, что надо спешить жить, что дело не в том, станет он инженером или нет, а в чем-то другом, чего он еще не знает, но узнает обязательно, как узнал недавно любовь и ее радости, что узнавать — вот, наверное, самое интересное в жизни, и хорошо бы прожить ее так, чтобы каждый день давал тебе что-то новое…

Огромный дуб шумел молодой листвой, солнечные пятна сновали по траве и зеленому холмику могилы, увенчанному чугунным крестом. Под этим крестом, под травами, под пластом тяжелой супеси, уже пронизанный, быть может, корнями дуба, лежит его отец, как-то не так проживший последние год-два своей жизни, что-то совершивший противозаконное и унесший тайну совершенного в могилу, и тайна эта всегда будет преследовать Василия, его сестер и братьев. Вряд ли отец хотел этого, и уж наверняка не стал бы делать то, что сделал, знай о последствиях им содеянного. Но что было, то было. У Василия к отцу в душе не было ни злости, ни упреков. Одни лишь жалость да грусть теснили ему дыхание, и он, чтобы не выдать себя, пошел вниз, к мельнице, осевшей на один бок, полуразвалившейся, чтобы в последний раз глянуть на родные когда-то места и унести их в своей памяти.

Глава 12

Василию снилась какая-то чепуха: будто его сунули в барабан для замеса литейной земли, барабан уже начал трястись, вот-вот закрутится, а вокруг стоят люди и хохочут, и показывают на Василия пальцем.

— Э, дружище! — тряс его за плечо парень в кремовой безрукавке. — Вставай, чай пить будем! Вставай, вставай, ночь впереди, успеешь выспаться.

Василий спустился вниз, где за столиком расположились парень в кремовой безрукавке, чернявая хохотушка и старик лет шестидесяти, жилистый, обстоятельный, по всем статьям — из мастеровых. На столике стояли стаканы с чаем, от которых шел аппетитный парок, на газете разложены вареные яйца, домашняя колбаса, помидоры и огурцы, зеленый лук, вареная картошка, ободранная курица с обжаренными боками.

Судя по всему, стол складченный, а Василию к этому столу добавить совершенно нечего: в Москве он проел последние деньги, хватило лишь на билет, и в поезд сел в надежде, что голод удастся как-нибудь заспать, а уж в Ленинграде он поедет прямо к Сережке Еремееву, возьмет у него в долг на первый случай, устроится на работу и рассчитается.

— Да у меня нет ничего, — замялся Василий и добавил: — Я в вагон-ресторан схожу, там и поем.

Но на него зашумели: здесь, мол, всем хватит и останется, а в ресторане цены коммерческие, простому человеку не по карману, разве что он богатей какой-нибудь, так они в плацкартных не ездят.

Пришлось согласиться. И даже не столько потому, что хотелось есть, сколько потому, что не хотелось выглядеть богатеем.

Василий сел за стол напротив хохотушки. Тут же парень в кремовой безрукавке представился сам и представил остальных: