Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Меня зовут Иваном… Иван Кондоров. Я — с Металлического. Это что на Выборгской стороне, — уточнил он, протянул Василию руку, крепко тиснул. — Это вот Сильвестр Акимыч, едет в Ленинград к сыну, а это — Маня, Маня Ершова. Решила новую жизнь начинать на новом месте.

Маня Ершова глянула на Василия черными воробьиными глазенками и прыснула в ладошку.

— Василий, — произнес Василий и пожал руку сперва Сильвестру Акимовичу, потом Мане. — Еду из отпуска. Со Смоленщины, — пояснил он.

— Ну, вот и познакомились, — весело заключил Иван Кондоров и потер руки, оглядывая сотрапезников и стол. — Тогда приступим, врагу не уступим.

С этими словами он извлек из-под стола бутылку водки и вложенные друг в друга алюминиевые стопки, бутылку передал Сильвестру Акимовичу, сам ловко разъединил стопки и поставил их на стол.

Сильвестр Акимович обстоятельно разлил водку по четырем стопкам, не слушая возражений Мани, уверяющей, что она не пьет, — ну, ни капельки! — и видно было по ее испуганным глазам и деланному смеху, что да, действительно, не пьет, но попробовать готова… если ее хорошенько попросить.

— Ничего, — говорил между тем обстоятельный Сильвестр Акимович. — Ты и не пей, а налить надоть, потому что уважение человеку, а ни абы что. — И, подняв свой стопарик, разгладил усы, кашлянул, серьезно всех оглядел, произнес: — Со знакомствием, — и проглотил единым духом, не поморщившись.

Василий ел медленно, стараясь никого не перегонять и не показывать, как он голоден. Водка ударила ему в голову, в голове зашумело, по телу разлилось тепло и блаженство, но это тепло и блаженство никак не соединяло его с внешним миром. Даже наоборот, он стал удаляться от него — от всего, что его окружало сейчас в вагоне, — будто заворачиваясь в невидимый кокон, и этот внешний мир прорывался к нему сквозь оболочку кокона каким-то неясным и бессмысленным шумом и гамом. В самом же коконе оставался Василий и Наталья Александровна, а еще раньше там присутствовали мать и сестры, братья и дядья с их многочисленными чадами и домочадцами, могила отца под старым дубом, ветшающая мельница, неподвижное водяное колесо, частью с отвалившимися плицами и густо заросший рыжим мхом, почти пересохший отводной канал.

Теперь все это осталось и продолжало существовать в другом мире, вытесненное их с Натальей Александровной любовью, их всепоглощающей страстью. Но и эта любовь, и эта страсть тоже потихоньку начали вытекать из его кокона через какие-то прорехи, и Василий ясно сознавал, что пройдет немного времени, и он опять останется совершенно один.

Одиночество пугало и угнетало его, поэтому он изо всех сил старался удержать в своем мирке Наталью Александровну и все, что с нею было связано, хотя и знал, что она больше не появится в его жизни, и не нужно, чтобы она появлялась снова, но все же цеплялся за нее и старался не выпустить из своего кокона. Он жалел, что так резко и грубо разорвал отношения с Натальей Александровной, понимая, что угар прошел и не повторится, что вечно эта связь продолжаться не может, тем более что тащить ее с каждым днем становилось все тяжелее.

Но главное даже и не это. Главное заключалось в том, что он не мог себе позволить слишком долго зависеть исключительно от Натальи Александровны, находиться на ее содержании. Это было стыдно, унижало его мужское достоинство. К тому же он, глядя на Наталью Александровну, как она, голая, беспечно разгуливает по комнатам, нисколько его не стесняясь, все чаще вспоминал, как перед самым отъездом Полина, будто между прочим, заметила, что бывшую его учительницу в позапрошлом году исключили из партии за моральное разложение и даже хотели выгнать из учительниц, но выгнали только из Валуевической средней школы, отправив в дальнюю деревню учительствовать в начальной школе.

Сколько раз Василий порывался спросить об этом у самой Натальи Александровны, да так и не смог: что-то все удерживало, не позволяло касаться этой темы, да и сама Наталья Александровна тщательно избегала своего недавнего прошлого, как, впрочем, избегал своего и сам Василий. Тут они были на равных, но не совсем: в прошлом Натальи Александровны было нечто позорное для женщины, таким раньше мазали ворота дегтем, и все-таки не хотелось верить, что его некогда любимая учительница, а нынче любимая женщина и женщина морально разложившаяся — одно и то же.

Что касается исключения из партии, так исключить могли ни за что, не разобравшись, по чьему-нибудь наговору, но все же дыма без огня не бывает, — и это вытекало из его опыта.

Только раз как-то Наталья Александровна оговорилась, что любила одного человека, а он оказался скотиной, но что это был за человек и чем он досадил ей, так и осталось ее тайной.

И Василий сбежал, оставив на столе короткую записку, но уже в поезде пожалел о своем шаге. Он представил, как Наталья Александровна вернется домой, что подумает о нем, сбежавшем, даже не простившись. Было ясно, что впереди его не ждет ничего хорошего, а лишь новая и новая ложь, и страх, и неуверенность…