Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Живут, — пожал плечами Василий. И добавил, чтобы не показаться слишком невежливым: — Как и везде, наверное.

— Мда-а, а вот у нас, на Волге… — начал Иван и не договорил. — Ты, кстати, где работаешь?

— Пока нигде.

— И давно это пока у тебя?

— Да скоро два месяца.

— Как же так?

— Да так вот получилось…

— Ты что, последних постановлений не знаешь? Запросто могут года три припаять как злостно уклоняющемуся от трудовой деятельности.

— Я не злостно. У меня мать сильно прихворнула, а с работы не отпускали, пришлось уволиться. У меня справка имеется.

— А-а, ну тогда другое дело. Ты что, правда — плотник?

— Нет, я модельщик, а последнее время, действительно, бондарничал.

— Значит, старик-то угадал.

— Поживем с его и мы научимся угадывать.

— Это верно. А в Питере где живешь?

— Пока нигде. Да это ничего, как-нибудь перебьюсь несколько дней, а потом устроюсь на работу — дадут общежитие.

— А ты иди к нам на завод. Завод большой, люди нужны, особенно специалисты. И общежитием у нас обеспечивают, заработки неплохие. А там как сам себя покажешь. Ты в комсомоле?

— Нет. А ты?

— Тоже нет.

— Что так?

— А чего там делать? — с вызовом спросил Иван и внимательно глянул в глаза Василию. — По собраниям бегать? На политбеседах штаны просиживать? Кому делать нечего, тот пусть и вступает в комсомол.

— И чем же ты занимаешься… в свободное, так сказать, от работы время? — не унимался Василий, вдруг почувствовавший в этом парне родную душу.

— Я-то? Да разным. Книги читаю, в театры хожу, спортом занимаюсь.

— Ну-у! И каким же?

— Лыжами.

— Ну и как?

— Первый разряд в этом году получил.

— Да-а, молоде-ец, — уважительно протянул Василий, сам никогда спортом не занимавшийся и даже не представлявший, зачем это нужно, но считавший спортсменов людьми особого склада.

— Чего там. А ты?

— Читать я тоже люблю. В театре бывал, но что-то мне не очень. То есть, интересно, конечно, но так чтобы без театра никуда — этого нет.

— Ты знаешь что, Васек? Давай прямо ко мне. У меня комната, я один живу. Я тебя и с мастером из модельного познакомлю. Мировой мужик. Правда, с заскоком: на музыке помешан, На серьезной. Оперы там всякие, симфонии. Хлебом не корми. У него и жена такая же помешанная на музыке. Меломаны называются. Я с ними в одной коммуналке живу. Через стенку. Так они весь день пластинки крутят с операми да симфониями. Но я привык. Пусть себе. Так что давай к нам, чего раздумывать! — заметив колебания Василия, стал настаивать Иван. — А то, если модельное дело надоело, я тебя к себе на карусельный возьму, научу. У меня напарник из старорежимников. Дело, конечно, знает, но все по старинке, на глазок… Ну, как, будем считать вопрос решенным?

— Ладно, уговорил, — не сразу согласился Василий, вспомнив нехорошую ухмылку Ивана. — Но не насчет профессии: профессию я менять не собираюсь. — И тут же выпалил: — Только ты… это… Я с Путиловского ушел, потому что меня в комсомол не приняли… Из-за отца. Отец в двадцать восьмом съездил одному партийному в ухо, его и упекли, а он возьми да и сбеги из тюрьмы… или там из лагеря — не знаю. Так что я из этих, из элементов…

— А мне черт с ним! — рассмеялся Иван. — Я бы и сам кое-кому в ухо съездил, да толку от этого никакого. Плюнь.

— Ну, тогда ладно, — с облегчением согласился Василий. — То-то же я смотрю, ты что-то все в стороне и в стороне от своих.

— Да нет, я не в стороне, а просто… Дети они еще, что с них возьмешь?

И хотя Василию совсем недавно перевалило за двадцать, а этому Ивану вряд ли больше двадцати пяти, он согласно кивнул головой: после того комсомольского собрания, а особенно после месяца, проведенного с Натальей Александровной, Василий чувствовал себя изрядно повзрослевшим и закаленным жизнью человеком.

— Я в прошлом году тоже ездил в Москву, — с горечью признался он. — Как передовик и рационализатор. А потом мне сказали, что я рационализаторством занимаюсь только потому, что хочу пролезть в комсомол… Ну и… дальше куда.

— Слушай их больше, они наговорят, — беспечно отмахнулся Иван Кондоров и выплюнул изжеванную папиросу в окно.

Глава 14

В конце ноября, в среду, Михаил Золотинский, вернувшись пораньше из редакции, застал в квартире настоящее столпотворение: по коридору сновали парни, одетые в поношенные пиджаки и серые косоворотки, обутые в тяжелые громыхающие ботинки, судя по выговору — работяги, мастеровые, как их называли совсем недавно, большей частью из вчерашних крестьян Новгородской и Псковской губерний, по-нынешнему — областей.

Парни толклись возле туалета, курили и матерились — с некоторой, правда, оглядкой, — галдели на кухне, и оттуда слышался дребезжащий хохоток Мары Катцель. По этому хохотку, будто бы отпущенному на свободу, Михаил догадался, что самого Катцеля нет дома. Не трудно догадаться, что народ привалил к соседу, рабочему Димке Ерофееву, студенту-рабфаковцу, занимающему вместе с матерью, отцом-инвалидом и младшим братом две самые большие комнаты, большую кладовку и балкон.