Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Гул сзади давил, перерастая в угрожающий рев, и вот уже над головой стремительно пронеслась первая тройка штурмовиков, мелькнули под крыльями красные звезды в белой окантовке, из-под них вырвались дымные струи и устремились к земле. И тотчас же среди клубов бурой пыли взметнулись вверх черные с красным кусты разрывов, рокот пушек и пулеметов покрыл все звуки, пока над головой не пронеслась следующая тройка, за ней еще одна, и еще.

Самолеты скрылись в буром мареве, но еще с минуту доносился оттуда рокочущий гул взрывов и стрельбы, который быстро удалялся, прекратился на какое-то время, возобновился вновь, но глухо, и стих так же внезапно, как и возник. Минут через пять черные пунктиры появились слева и значительно выше: они возвращались назад, и в удаляющемся гуле их моторов слышалось торжество победителей.

— Дожились, — произнес сквозь зубы старший лейтенант Кривоносов, ни к кому не обращаясь, и скрипнул зубами. — Так бы им немцев долбать, как они своих раздолбали. С-сволочи! — и плюнул себе под ноги.

Ему никто не ответил, лишь командир первой роты капитан Атлас как-то странно посмотрел сбоку на Кривоносова и отер рукавом потное лицо. Хотел Атлас сказать, что наверху, разумеется, виноваты, но в такой неразберихе, да еще при отсутствии связи… Может быть, для старшего лейтенанта Кривоносова это в диковинку, а капитан Атлас подобное проходил еще под Ростовом в сорок первом: там тоже случалось не раз, что собственные самолеты бомбили боевые порядки своих войск, расстреливала собственная артиллерия. Впрочем, и у немцев наблюдалось подобное же, хотя, надо думать, значительно реже, так что не одни мы грешны, но порядок все равно нужен, иначе ни о каких победах даже и не мечтай.

Пыльное облако, между тем, медленно относило к югу, и взору будто окаменевших в неподвижности человеческих фигур постепенно открывалась дорога, запруженная разбитыми повозками, лошадиными и человеческими телами. Все произошло так быстро и неожиданно, настолько — до неправдоподобия — дико, что увиденному не хотелось верить.

Какое-то страшно долгое время всё оставалось в окоченелости. Наконец, то тут, то там стали подниматься с земли человеческие фигурки, они отряхивались, оглядывались и медленно подвигались к заградительным цепочкам. В их обреченном замедленном движении не было жизни, а одна лишь инерция, и казалось, что это движутся мертвецы, еще не осознавшие своего нового состояния.

— Надо бы послать туда людей, — предложил капитан Атлас, глядя в напряженную спину майора Стрелецкого. — И пояснил: — Там раненые…

— М-мда, — промычал Стрелецкий и обратился к комиссару: — Пожалуй, займитесь этим, Леонид Акимыч. Сами видите, что функции наши в данный момент, как бы это сказать…

— Да-да, я понимаю, Валентин Карпыч, — поспешно согласился Доманцев, повернулся, подошел к группе ротных командиров, приказал:

— Пошлите ваши отделения на дорогу для сбора раненых. Пусть используют повозки, какие там остались. Одного человека бегом к артиллеристам: там у них грузовик имеется, пусть едет сюда. Сами идите в роты и вместе с политруками проведите разъяснительную работу по части… ну да вы сами знаете, что говорить. Упор сделайте на пыль, плохую видимость и нераспорядительность… Короче говоря, — повысил голос Доманцев, — вот вам наглядный урок низкой дисциплины в войсках и отсутствия надлежащей организованности, что и послужило причиной соответствующего приказа товарища Сталина.

Зазвучали команды, отделения двинулись вдоль дороги к разбитым повозкам, к копошащимся там и сям людям.

А в это время человек тридцать приблизились к стоящему истуканом все на том же месте майору Стрелецкому, остановились, из них выделился командир с висящей на перевязи рукой, с оборванным воротом и рукавом. Он медленно подошел к майору почти вплотную, его черные глаза смотрели с ненавистью и угрозой, спросил:

— Видал, майор, что наши соколы вытворяют? То их, сволочей, не допросишься, а тут на тебе — по своим. Га-ады, ох, га-ады!

— Драпать не надо, подполковник, — ощерился майор Стрелецкий. — А то драпаешь, а соколы тебе виноваты. А у них приказ… — все повышался и накалялся его голос. — …у них приказ бить все, что движется в нашу сторону по дороге. Потому что наши должны стоять и драться до последнего патрона и последнего человека. А ты бежишь… как… как заяц…

— Ну, ты… майор! Говори, да не заговаривайся! Ты там не был, — процедил сквозь зубы подполковник. — Ты вот здесь стоишь. У тебя бойцы, как я погляжу, новенькими автоматами вооружены, пушки за спиной, зенитки, а у меня в бригаде две винтовки на троих, патронов — по три обоймы на брата, снарядов — по пять штук на орудие. И мы почти сутки держали их одними гранатами да бутылками. А он у соседа прорвался! — уже кричал подполковник, брызжа слюной и размахивая здоровой рукой. — И нам во фланг ударил. Прикажешь мне последних бойцов под его танки класть? А вот этого не хочешь?! — и выставил перед носом Стрелецкого черный палец с потрескавшимся ногтем, между двумя такими же черными, с такими же ногтями.