Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

– Не имеют права! Не открывай! – Но Валентин Николаевич откинул цепочку и, завороженный, шагнул в коридорные сумерки. Мышкин был человек абсолютно законопослушный. Что-то предъявить, в чем-то обвинить Валентина Николаевича значило обвинить младенца. Но и увы: в нашей жизни совершенно не обязательно совершать преступление, чтобы в нем тебя обвинили, и не обязательно быть виновным, чтобы…

– Дурак! Дурак… – повторяла Мышкина. – Стой, дурак, не ходи!

Но Мышкин уже поворачивал ключ в замочной скважине общей двери, ключ щёлкнул два раза, и дверь распахнулась.

– Мышкин Валентин Николаевич? Дата рождения 23.05.1967?

– Да… – еле слышно признался Мышкин.

– Вы обвиняетесь в жизни.

Все дальнейшее случилось так быстро и так неожиданно, что обвиняемый не успел даже удивиться. Кто-то крепко и точно ударил беднягу коленом под дых, в солнечном сплетении что-то вспыхнуло и тотчас погасло.

Всем и каждому много раз рассказывала о том страшном вечере Мышкина, о причине задержания, шепотом, всхлипывая и вздрагивая. Писала письма в инстанции, советовалась с юристами, взмахивая перед специалистами выданными свидетельствами, в которых причиной смерти была указана «остановка сердца», убеждала их в незаконности, лепетала о чудовищном преступлении против человека и всего человечества, о презумпции невиновности, безнаказанном преступлении… без суда и следствия… ни за что! Были даже некоторые, из друзей Валентина Николаевича, ближних родственников, сослуживцев, соседей, что, жалея вдову, соглашались: все произошедшее с Валентином Николаевичем в самом деле ужасно недопустимо и незаконно… А впрочем, всем было ясно, что несчастная вдова помутилась от горя рассудком, все произошедшее с нею и Валентином Николаевичем, слава богу, никого из нас не касается. Там виднее.

О несбывшемся

Утешает же в несбывшемся то, что понятия не имеешь, что именно в нем не сбылось…

Ф.М. Булкин

Все минуло, секунды сложились в годы, годы были бесполезно растрачены. Позади заживало несбывшееся, впереди была неизбежность. Оставалось сегодня, однако жизнь вытекала из него слишком медленно, что буквально не было никакой возможности сидя ждать. «Сколько там?» – думал Григорий Андреевич, расхаживая по комнате, обвиняя взглядом пронзительным циферблат. «Половина первого, сколько там? Половина первого, боже мой, да когда же все это кончится, сколько там?» – вновь и вновь обращался Григорий Андреевич к бесконечности; капал кран. Тащились медленно мимо окна балконного небесные странники облака, угрюмо смотрел глазами болотными с подоконника кот.

«Сколько все-таки лет этой нечисти? Которого году он?» – думал Григорий Андреевич, листая назад главы памяти, и по ним выходило коту то четырнадцать, то немногим более или менее лет. «Они, впрочем, могут очень даже долго жить, сволочи, есть такие коты-долгожители, и по двадцать лет живут, и по семьдесят, и по восемьдесят живут себе, что им сделаешь? Сколько там?» Но часы показывали по-прежнему половину тринадцати, и казалось, никакими занятиями, никакими мысленными усилиями нельзя сдвинуть стрелку секундную хоть одним делением от того.

«А ведь их шестьдесят таких в минуте одной. Это сколько же их в часе? – пораженный размышленьями этими, думал дальше Григорий Андреевич. – Ну а если в сутки их? Ну а в год? Сколько там?» Но стрелка не двигалась. «А в столетье? Ужасно, немыслимо, боже мой, боже мой…»

И секунда, вдруг свой смысл трагический приоткрывшая, означала долю шестидесятую или три тысячи шестисотую часа, и в одном году оказалось (при помощи калькулятора) 31 миллион 536 их тысяч, и одна секунда составила тридцать одну миллионную в год. Оказалось, что Григорий Андреевич жил на свете миллиард восемьсот девяносто два миллиона сто шестьдесят тысяч секунд. «Сколько там?» Но стрелка не двигалась, и спасительная мысль посчитать ее до шестидесяти, этим нехитрым способом выведя из недвижности, посетила. Стал считать, но считать приходилось много медленнее желанного, как учила когда-то бабушка, терпеливо вытягивая на паузу, через «и».

«Раз, и два, и три, и…» – бормотал, прихрамывая, Григорий Андреевич, ковыляя по комнате, его когда-то водила на занятия бальными танцами бабушка, и в оранжевых панталончиках, в лаковых черных тапочках, наступая на ноги девочке в белых чешках и чем-то воздушно-розовом, он проглатывал от усердия и смущения эту «и».

Опускались осенние сумерки, солнце плавилось, листья падали, точно вальсируя, раз-два-три… «Раз, и два, и три, и…» – пингвином потаптывая, считал в вечности Григорий Андреевич, и следил за ним с подоконника глазами болотными проживавший на свете примерно пятьсот миллионов секундами кот.

Бесконечная неизвестная