Житие Дон Кихота и Санчо

Всякое творчество — что‑то, с чем рано или поздно мы должны покончить, либо что‑то, что должно покончить с нами, ведь если мы улетучимся из этого мира, не значит ли это, что мир этот улетучился из нас самих? Можешь ли ты представить себе самого себя несуществующим? Попробуй, напряги воображение и представь себе, что не слышишь, не видишь, не осязаешь, ничего не помнишь; попробуй сделать это — и тогда, возможно, ты вызовешь в себе и узнаешь ту тоску, которая охватывает нас, когда мы этого меньше всего ожидаем; и ты почувствуешь, как застрянет ком в горле самой души твоей, стесняя дух твой. Подобно птице–пересмешнику на дубе, неизбывная печаль подтачивает нам сердце ударами клюва, чтобы свить себе гнездо в этом дупле.

И в этой тоске, в этой предельной скорби духовного безвоздушья, когда мысли ускользают от тебя, ты устремляешься ввысь в тоскливом полете, чтобы вернуть их к субстанциальному познанию. И увидишь, что мир — твое творение, а не твое представление, как говорил германец.²⁰⁸ И предельным усилием этой скорби ты завоюешь истину, а истина — вовсе не отражение Вселенной в разуме, нет, она оплот Вселенной в сердце. Духовная тоска является вратами к познанию субстанциальной истины. Чтобы верить и жить в вере, выстрадай свою веру. Над всеми отрицаниями «логики» — науки разума, которая правит кажущимися отношениями вещей, — возвышаются утверждения науки сердца, назовем ее «кардиака»,²⁰⁹

наука эта правит теми субстанциальными подробностями, которые характеризуют эти вещи и отношения. Хотя голова подсказывает тебе, что сознание твое однажды угаснет, твое сердце, разбуженное и освященное бесконечной скорбью, научит тебя тому, что существует мир, где правит не разум. Истина — это то, что заставляет жить, а не то, что заставляет думать.²¹⁰

При виде изваяний Дон Кихот почувствовал внезапно подобие обморока. Не пройди он через это испытание, наш Рыцарь так вознесся бы над всем человеческим, что утратил бы всякую человечность, а потому не смог бы стать образцом для людей, погрязших в каждодневности.

Сильным было потрясение, но ведь и сам Христос, скорбя в оливковой роще, взмолился Отцу своему, дабы пронес мимо чашу мук.²¹¹

Дон Кихот усомнился на мгновение в Славе, но она, его возлюбленная, уже возлюбила его, стала как бы его матерью, ибо всякая истинно любящая становится матерью любимому. Есть мужчины, которым не постичь всей глубины женской любви, пока женщина в миг скорби не воскликнет с болью: «Сын мой!» — и не обнимет любимого с материнской нежностью. Всякая женская любовь, если она истинная и глубокая, — любовь материнская; женщина усыновляет того, кого любит. Так и Дульсинея уже не только госпожа мыслей Дон Кихота, но и духовная матерь его; даже вздумай он избавиться от сыновних уз, вот увидите сами, она первая обратится к нему с нежным призывом, подобно тому как позовет кормящая мать своего телка–сеголетка, резвящегося на свободе: вымя ее переполнено, и ласковое ее мычание найдет его, где бы он ни носился; вот увидите, она уж сумеет его подманить.

И вот, когда после описанной нами встречи ехали господин и оруженосец, занятые беседой и размышлениями, по лесу, в стороне от дороги, «неожиданным для себя образом Дон Кихот оказался пойманным в какие‑то сети из зеленых ниток, протянутых между деревьями», и оказалось, что протянули их прелестнейшие девушки и юноши хорошего происхождения, переодетые пастушками и пастухами и возжаждавшие создать новую пастушескую Аркадию и проводить время, разыгрывая в лицах эклоги Гарсиласо и Камоэнса.²¹² Они узнали Дон Кихота и попросили задержаться у них, что он и сделал, пообедав вместе с ними. И в качестве благодарности за радушие предложил лишь то, что было в его власти и распоряжении, а именно что станет посреди большой дороги, ведущей в Сарагосу, и в течение полных двух дней будет утверждать, что сеньоры, переодетые пастушками, самые прекрасные и самые учтивые девушки в мире, за исключением несравненной Дульсинеи Тобосской, единственной владычицы его помыслов.

Гляди‑ка, наш великолепный Рыцарь снова впадает в свое безумие. В разгар всепоглощающих раздумий о суетности и безумии своих подвигов он попадает в зеленые сети и, запутавшись в них, снова видит освежающий сон безумия и жизни. Рыцарь снова вернулся к снам жизни, к своему великодушному безумию, укрепившись эгоистическим здравым смыслом Алонсо Доброго — и избавясь от него. И тут, вернувшись к своему возвышенному безумию, он проявляет великодушное намерение и предлагает свершить то, о чем уже говорилось, во славу и в честь радушных пастушек. Он уже отдохнул от нисхождения в бездну тщеты усилий человеческих и снова обрел созидательную энергию Рыцаря Веры, подобно Антею,²¹³ коснувшемуся матери–земли; и ринулся вершить подвиги, а свершающий их во святом смирении, в отличие от жены Лота,²¹⁴ никогда не обращает свое лицо к прошлому, а всегда устремляется в будущее, единственное царство идеального.