Житие Дон Кихота и Санчо

А теперь, если мне удалось на миг оторвать тебя от забот твоих и трудов, от всего, что принято именовать приличными женскому полу занятиями, — прости меня или не прощай. Я сам ни за что не простил бы себя, если бы промолчал, не сказал тебе, что любят тебя по–настоящему и хотят видеть сильной женщиной только те из нас, кто говорит с тобою напрямик и без обиняков, как я, а вовсе не те, кто возносит тебя, словно идола, на алтарь и держит там в плену, докучая фимиамом расхожих комплиментов, и вовсе не те, кто усыпляет тебе душу, баюкая ее умильными песенками слащавого благочестия.

А за тебя, мой Дон Кихот, мне грустно: вот укрываешься ты у родного очага, у себя в доме, как в неприступном замке на вершине скалы, укрываешься от отравленных мирских стрел, от голосов тех, кто говорит для того только, чтобы не молчать; и грустно, что даже тут терзают тебе слух отзвуки все тех же докучливых голосов. Грустно, что твой родной очаг, вместо того чтобы укреплять и покоить дух твой, оказывается всего лишь малой копией мира, находящегося за его стенами. Альдонса не сказала бы такого, наверняка не сказала бы.

Глава VII

о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительнейших событиях

И мало того, что пришлось Рыцарю выслушивать такие вещи в собственном доме: к этому огорчению прибавилось еще одно, он увидел, как пошатнулась вера Санчо, ибо Санчо стал требовать помесячного жалованья, а это вещь неслыханная среди странствующих рыцарей, за службу которым оруженосцы всегда получали только награды. Вера Санчо, непрерывно сама себя завоевывавшая, еще не одарила его надеждою, и он все‑таки хотел жалованья. Еще не был в состоянии понять глубочайшее изречение, которое произнес по этому поводу его господин, а именно: «Добрая надежда лучше худого владения».[34]

А мы‑то с тобой, мой читатель, разве понимаем слова эти в полном их смысле? Разве не придерживаемся, подобно доброму Санчо, той истины, что «синица в руках лучше, чем журавль в небе»? Не забываем разве, сегодня и всегда, другую истину: то, что надеждой созидается, владением уничтожается? К последнему нашему часу нам надо скопить великий запас надежд, в вечность лучше вступать с надеждами, а не с воспоминаниями. Да будет жизнь наша постоянной Страстною субботой.¹¹⁸

Дон Кихот совершенно справедливо разгневался, услышав, как Санчо, побуждаемый плотской своей природой, просит у него жалованья, словно есть награда выше, чем возможность следовать за странствующим рыцарем и служить ему; и Дон Кихот совершенно справедливо разжаловал его из оруженосцев. И, будучи разжалован, бедный Санчо снова воспламенился верой, и «свет затмился в его глазах, и храбрость его опустила крылья, потому что он был уверен, что ни за какие сокровища на свете господин без него не уйдет».

Беседу меж обоими прервал бакалавр Самсон Карраско, явившийся поздравить Рыцаря и предложить свои услуги в роли оруженосца… Нечестивое предложение! И, услышав его, Санчо расчувствовался, глаза его наполнились слезами, и он обещал своему господину, что будет служить ему верой и правдой.

Да неужели тебе и впрямь думалось, бедняга Санчо, что ты сможешь жить себе да поживать и без своего господина? Нет, ты уже не принадлежишь самому себе: ты принадлежишь ему. Ты тоже, хотя сам того не знаешь (а узнал бы — не поверил бы), живешь, влюбленный в Дульсинею Тобосскую.

Найдутся люди, способные укорять Дон Кихота за то, что он снова оторвал Санчо от покойной жизни и безмятежных трудов, разлучив с женой и детьми ради обманчивых приключений; людей малодушных на свете хватает. Но, по нашему мнению, Санчо, отведав вкуса новой жизни, не пожелал возвращаться к старой, и хотя вера его, случалось, спотыкалась и пятилась, все же у него в глазах темнело и сердце уходило в пятки, стоило ему заподозрить, что его господин и повелитель даст ему отставку.

Есть недоумки, утверждающие, что лучше быть довольной свиньей, чем несчастным человеком; а есть и такие, которые проливают слезы умиления над тем, что именуют святым неведением. Но тот, кто сочувствует человечности в человеке, предпочитает ее, пусть даже в самом глубоком несчастии, сытости свиньи. А потому надо расшевеливать умы ближних, докапываться до их мозгов и творить благое дело милосердия, пробуждая спящего при близящейся опасности или при виде красоты. Надо будоражить умы, вселять в умы и души могучие порывы, даже если знаешь, что порывы эти неосуществимы. Надо вытащить Санчо из дому, разлучить с женой и детьми и отправить на поиски приключений; надо сделать из него человека. Покой достижим — глубокий, внутренний, душевный покой; но достигается он только при условии, что откажешься от мнимого покоя домашней и деревенской жизни; треволнения ангела в тысячу раз сладостнее, чем безмятежность животного.

И даже не только треволнения, но и горести, «сильнейшая и сладостная мука», о которой повествует нам в «Книге моей жизни» святая Тереса (глава XX, раздел 8).