Живи, солдат

Нелегкой оказалась эта борьба. Нужно было часто наблюдать за движением отека, температуры, гемоглобина, за пульсом, кровяным давлением. И всякий раз в зависимости от сведений лабораторной и клинической «разведки» вводилось то одно, то другое средство.

Когда я вошел в избу, Гомольский бросил на меня вопросительный взгляд, как, мол, выглядит палата. В самом деле, палата выглядела отлично. Она была застеклена, полы выскоблены и вымыты горячей водой. На окнах висели марлевые занавесочки, покрашенные акрихином. Это досаждало нашему аптекарю, но зато продлевало жизнь раненым: «прием» в таком необычном виде акрихина отвращал печальные мысли.

— Не хуже, чем в приемно-сортировочной, — самоуверенно сказал капитан.

— В моих устах эта фраза прозвучала бы более убедительно, но вы помешали мне это сделать, — ответил я.

Потом Гомольский показал раненых.

Сестра Ольга Савинок разбинтовала раненого Тулепова в крохотной перевязочной. Это был просто угол комнаты, завешенный простыней. Вдвоем с Гомольским мы едва помещались в нем.

— Как это случилось с вами? — спросил я смуглого казаха, осматривая поврежденную ногу.

— Как случилось? Так и случилось. Немец далеко — костер есть, немец близко — костер нет. Командир кричит: «Вперед! Ложись! Вперед! Ложись!» И нога сделался синий. А потом еще осколком ранило.

Когда Тулепова вынесли, Гомольский сказал:

— Ампутация. Об этом я уже объявил раненому. Он согласен... Говорит: «Тебе видно, ты дохтур».

— А видно ли вам, капитан? — спросил я.

— Конечно, видно. Ампутировать я научился быстро. Сестра не даст соврать: за три — пять минут.

В самом деле, нога имела плохой вид. Отморожение и инфекция. Но все-таки в тканях еще заметны признаки жизни. Края раны кровили, сокращались волокна мышц... И еще: обозначалась грань между погибшими и живыми тканями. Кое-что можно было отнести за счет плохо наложенной шины: перетяжки, сдавления. Да и общее состояние раненого не внушало особой тревоги.

Вспомнился рассказ моего учителя, старого хирурга. В русско-японскую войну он получил выговор от начальства: «Вы обременяете государственную казну излишними расходами, — сказали ему, — после ампутаций солдата можно выписать из госпиталя через шесть недель. Нет расчета сохранять солдатам конечности, если это связано с длительным лечением и тратой материалов».

Об этом я рассказал Гомольскому.

— Так, значит, вы против ампутации?

— Да, против. Ампутация — последнее дело.

— А потом будет поздно, — настаивал Гомольский. — Бывают же такие случаи.

— Бывают, бывают. И в этом случае, возможно, позже придется прибегнуть к ампутации. Но сейчас, кажется, есть основания бороться.

— Вот видите — «кажется»...

— Да, к сожалению, абсолютной уверенности у меня нет, — ответил я.

Лицо Гомольского выражало не то разочарование, не то затруднение.

— Что-то вас огорчает? — спросил я.

— Не то чтобы огорчает. Но... Что подумают обо мне Тулепов и другие раненые? — прорвало капитана. — Я предложил ампутацию. Тулепов согласился. Об этом знают все раненые палаты. Пришлось даже разъяснить Тулепову, почему это необходимо. А теперь каждый, кому уже сделана ампутация, подумает, что сделана она без достаточной причины.

— Каков же вывод?

— Конечно, я рад, что ногу Тулепову сохраним. Но согласитесь, я попал в затруднительное положение. Может быть, вы меня переведете в другое отделение?

Я возразил:

— В конце концов это поправимо. Не я, а вы отмените операцию. Вы скажете, что намерены сделать еще одну попытку спасти ногу. А вдруг удастся...

Гомольский обрадовался этой мысли.

— Спасибо, — поблагодарил он.

В другой комнате в это время «переливальщица» крови Катя Уманская навешивала на проволоку капельницы конструкции нашего госпиталя. От стены к стене была протянута над топчанами красная проволока. Над каждым раненым висел щиток, на котором были смонтированы одна над другой узкие ампулы. Капли появлялись на «соске» нижней ампулы. Они стекали в отводную резиновую трубку, заканчивающуюся иглой, введенной в локтевую вену. Так осуществлялись капельные вливания.

Катя теперь работала в отделении Гомольского. Словно весенний луч вливался в комнату, когда она появлялась в палате.

Капитан придержал меня за локоть.

— Пусть Катя не знает о моей ошибке. Не проговоритесь случайно...

Кто-то в бреду кричал: «Гитлер — собака!»

Каждые час — полтора мне докладывали о состоянии Тулепова. На следующий день сообщили, что температура упала, а отек ноги сошел. Бойцу вводили внутривенно сыворотку, много жидкостей, сульфамиды. А еще через несколько дней все уже окончательно определилось: капитан и две сестры отстояли не только жизнь Тулепова. Бойцу сохранили и ногу.

Гомольский с шумной радостью объявил:

— Тулепов поправился. Мысль, что ампутации не будет, сыграла в этом, кажется, не последнюю роль.

В прошлые войны умирало 70–80–90% раненых из числа заболевших газовой инфекцией. Мы же потеряли троих из тридцати двух.