Живи, солдат

До войны Сергей Иванович Бородин и мать Кати работали в Смоленске на одном заводе: она — начальником цеха, он — в здравпункте. Трудно сложилась жизнь в семье Уманских. Отец Кати, инженер, увлекшись молодой женщиной, лаборанткой, бросил семью. Кате тогда было одиннадцать лет, а ее брату Олегу — четырнадцать. Нелегкое бремя легло на плечи матери. Шли годы. Началась война. В первые же дни войны погиб на западных границах Олег. Мать тяжело перенесла смерть сына. Подружки Кати ушли в действующую армию, трудились в госпиталях, медсанбатах, в ротах. Катя же, скованная болезненной привязанностью матери, никуда не поехала. Она чувствовала себя пленницей материнского горя. Мать берегла ее и ходила за ней чуть ли не по пятам. Переносить это было мучительно тяжело. Девушка считала, что ее место на фронте, куда ушли ее подруги. Но как сказать об этом матери?

Помогла бомбежка. Дом Кати уцелел, но вокруг все горело.

Мать и дочь, оцепенев, смотрели на ломаные очертания разрушенных домов, на сквер с обугленными, дымящимися деревьями. Здесь, в этом сквере, среди клумб, коней-качалок, «горок» и золотого песка, из которого сооружались замки и крепости, прошло Катино детство.

Мать отпустила Катю на фронт.

В тот же день на фронт отправлялся и доктор Бородин. Не забудет он просьбы матери, с которой она обратилась к нему на перроне:

— Прошу вас, будьте отцом родным для Кати. Вы делили со мной первые невзгоды, когда заболевали дети. Разделите их со мной и сейчас. Катя — жизнь моя...

Отцовская привязанность к девушке со временем все возрастала. У Бородина был единственный сын. Он тоже служил в армии, в саперных частях. Сначала они поддерживали связь, а потом переписка оборвалась. Напасть на след сына доктору не удавалось. И эта неизвестность обострила привязанность к Кате.

...Начальник госпиталя даже не поверил Левчуку, когда тот сообщил, что медсестра Катя Уманская просит отпустить ее на передовую. Она будет санинструктором в роте.

Командир полка, которого специально запросил Левчук, согласен на это. «Вот письменное разрешение», — и Левчук передал Лазареву бумажку.

Лазарев сначала возражал. У него были свои соображения. Вообще-то поощрялось перемещение медицинских работников из госпиталей на передовую. Но ведь Уманская вызвалась на это из побуждений любовных. Как такое повлияет на других военнослужащих, особенно девушек? Не явится ли дурным примером?

— Да, мы любим друг друга, — горячо говорил Левчук. — Любим и едем на фронт, а не прячемся со своей любовью. Не отказываемся же мы от выполнения воинского долга.

Лазарев колебался.

— Посоветуюсь с замполитом. Зайдите позже. Кстати, к этому времени будут готовы и ваши медицинские документы.

Замполит Каршин рассуждал:

— Если бы речь шла не о Кате Уманской, а о ком-нибудь другом, например об Эмилии Кравченко, другое дело. Раз случилось с Катей, то это очень серьезно...

О Кате все были хорошего мнения. Нравилась ее сдержанность, скромность, трудолюбие, какой-то внутренний такт и душевность. Не завивалась, не искала общества молодых людей, не заигрывала с ними, как Эмилия. Никому она не давала повода переступить грань, легко преодолимую в сестринской заботе — от сострадания к привязанности. Ни в какой другой специальности не существует такое как бы взаимоисключение: нежность и отчужденность, интимность и официальность. И Гомольскому Катя не позволяла приблизиться. Отношения их оставались строго служебными.

Почему именно с Катей это произошло? К Левчуку, которому она отдала свою кровь, Катя проявляла большое внимание. Это, разумеется, сделала бы и любая другая на ее месте. Сначала это было любопытство и сестринская нежность. Но потом ею овладело чувство, которое она решительно не допускала в свою душу. Чувство это пришло внезапно и ослепило ее.

Имело значение еще и другое: Катя часто тяготилась работой в госпитале. Ей казалось, что на передовой она принесет большую пользу. Ее место — среди сражающихся солдат.

— Думаю, что Уманскую нужно отпустить с Левчуком, — заключил Каршин.

В госпитале по-разному отнеслись к любви Кати. Сестры все были на ее стороне, особенно Люба, испытавшая уже удар судьбы. Только Эмилия шипела: «Ката разыгрывала святошу и чистюлю. Она всех девушек грешнее». Пухлое лицо Эмилии с избытком завитков на лбу и висках выражало брезгливое презрение. Гомольский же с недоброй улыбкой шумел: «Как только появятся на переднем крае наши влюбленные, празднующие медовый месяц, немцы немедленно отступят. И наши войска войдут в Берлин».

Но больше всех переживал Бородин. Он считал, что Катя приняла неразумное решение, и был раздражен этим.

Катя очень считалась с Бородиным. Поэтому Левчук явился к нему. Бородин набросился на лейтенанта:

— Романтические похождения среди страданий и крови... Это не делает вам чести, молодой человек. 

Вспомнились Бородину прощальные слова матери Уманской: «Катя — жизнь моя...»