Живи, солдат

— Передовая — не место для любовных утех... — возмущался Бородин. — Не аллея любви. Опомнитесь! — В голосе доктора послышались вдруг просительные нотки: — Катя — единственная дочь у матери... Брат Кати погиб. Вообразите горе матери, когда она узнает, что жизнь ее дочери в опасности...

Левчука эти слова поколебали. Он вернулся к Лазареву, еще раздумывая, стоит ли настаивать на отпуске Кати. Но Лазарев встретил его уже с готовыми документами в руках.

— Вот ваша справка... Медицинской сестре Уманской документы также оформлены. Пусть явится за ними. Но к вам я обращаюсь с просьбой: берегите девушку, расстаемся с ней с болью в сердце...

* * *

Из Москвы, где поселилась мать Кати после эвакуации, шли в адрес госпиталя письма. Получал их Бородин и, как условился с Катей, тут же пересылал в полк. Катя не сообщила матери своего нового адреса. Это возбудило бы беспокойство и тревожные предчувствия. Девушка писала матери беспечальные ответы, изобилующие малозначащими подробностями. В госпитале все, мол, идет гладко. Госпиталь находится в тылу — ни обстрелов, ни бомбежек. Безопасное место!

Но Бородину Катя писала иные письма. Прежде всего подчеркивала, что счастлива и не раскаивается в своем решении. Жизнь на переднем крае течет напряженно. Она уже была в боях. Оказывала раненым помощь на поле боя. В общем, Бородин не должен ее осуждать. Выбор сделан правильный.

Шло время. Кончилась зима. Сошел с полей снег. Оглашали просторы перелетные птичьи стаи. Странным казалось, что война, спутавшая и исковеркавшая все пути, не тронула этих извечных птичьих дорог.

В один из весенних дней пришел ко мне Бородин со связкой писем. Их прислали ему из роты, где служила Катя. Среди них было одно неоконченное. Дрожащей рукой Бородин передал мне густо исписанную страничку.

— Читайте... — сказал Сергей Иванович, — читайте... — и опустил на локти голову.

Письмо было написано спокойным ровным почерком.

«Дорогой Сергей Иванович! Завтра мы идем в бой. А сейчас в лесу, где мы стоим, тихо-тихо. Кажется, слышно, как растет трава. Весна в лесу такая пышная, сочная, сколько в ней красок. Я ко всему присматриваюсь. Каждая мелочь перед боем приобретает какой-то особый смысл. Вот букашка пробежала по моей руке. И я с интересом наблюдаю за ней, как она, бедняжка, трудится, чтобы преодолеть складки моей гимнастерки.

Вы простите мою бессодержательную болтовню. Не знаю, почему я пишу вам эту наивную чепуху. Конечно, не о букашках следовало бы писать в такую минуту. Но они «заползли» в эти строчки без спросу, стихийно, как вестники весны. Я верю, дорогой Сергей Иванович, в весну — она придет, обязательно придет для всех нас с победой.

От мук и слез, которые видела, я стала сильнее и мужественнее. Потому и нахожусь здесь, в лесу, на переднем крае, а не в госпитале. Я никого этим не хочу обидеть. Но я не поступила бы иначе, если бы даже не встретила Степана.

Письма матери, которые вы пересылаете мне, получаю регулярно. Большое спасибо...»

— Вы все прочли? — поднял на меня блестящие от слез глаза Бородин. — Читайте дальше, на обороте...

Я повернул страничку. Тут была сделана приписка другими чернилами и другим почерком.

«Уважаемые товарищи, это письмо попало мне в руки после боя, в котором мы потеряли лейтенанта Левчука и санинструктора Уманскую. Ее письмо поэтому я должен заключить этой припиской. Вместе с вами я разделяю ваше горе.

Вот обстоятельства ее гибели. Во время атаки был убит командир роты Степан Левчук. Екатерина Уманская приняла командование на себя и успешно провела бой. Но и ее не пощадила вражеская пуля.

Санинструктор Екатерина Уманская проявила себя беззаветно преданным Родине советским воином. Прошу передать это всем ее друзьям в госпитале.

Замполит 316-го стрелкового полка капитан

Савелий Волгин».

Еще один враг...

Несколько месяцев госпиталь находился на одном месте. Весной и летом 1942 года на нашем участке фронта царило затишье, бои, как говорят военные, имели местное значение.

Жизнь в госпитале замерла. Все напоминало глубокий тыл.

Раненые поступали по-прежнему изредка, от случая к случаю. Но мы их не эвакуировали, а лечили на месте. Они привыкали к госпиталю, как к своему дому. Даже вспомнили свои гражданские профессии, искали для себя занятия по призванию.

Кое-кто стал вытачивать из дерева шахматы, ложки, мундштуки, трубки с профилем Мефистофеля. Другие мастерили портсигары из алюминия.

Прекрасны были эти портсигары. На одной стороне гравировалось посвящение, на другой — Кремль или орден Отечественной войны.

Появились и другие самодельные вещи: гребни, чемоданы, резные рамки для фотографий.

Сапожники чинили сапоги, плотники взялись за топоры, портные шили гимнастерки, кителя, шинели. Портным особенно надоедали сестры с пригонкой шинелей и гимнастерок.

Художники рисовали портреты, иллюстрировали стенные газеты, составляли госпитальные диаграммы, таблицы. Они чертили также планы новых землянок, стояков для носилок, которые в бесчисленном множестве изобретал Лазарев.