Живи, солдат

— Приехали... — прохрипел озлобленно шофер и уперся в машину, показывая нам, как нужно толкать ее.

— Взяли!

По мере того как мы толкали машину, она поворачивалась и, наконец, совсем встала поперек дороги.

— Назад — вперед, назад — вперед! — кричал, натуживаясь, шофер. Машина же только вздрагивала и все глубже погружалась в снег. Переместить задние колеса в колею не удавалось. Тогда шофер открыл кабину, поднял сиденье и, загремев инструментами, извлек из ящика саперную лопату.

— Попробуем раскопать под колесами...

Люба опустилась на землю возле левого заднего колеса и стала руками разгребать снег. Меня опять это возмутило:

— Ступайте в кабину.

Люба продолжала копошиться в снегу.

— Ступайте в кабину, — настойчиво повторил я, — или прикажу силой поместить вас туда.

Люба нехотя подчинилась приказанию.

Не помогла шоферу и лопата. Правда, нам удалось сдвинуть машину и поставить на колею. Но, пока возились с расчисткой снега, застыл мотор. Завести его никак не удавалось.

А мороз все усиливался. Слезились глаза, и со щек мы снимали ледяные крупинки. Выхода не было. Шоферу я приказал остаться, а остальным идти в госпиталь пешком. Оттуда вышлют на помощь солдат и лошадей.

Двинулись в путь. Шли по дороге, но было темно, и мы часто сбивались и проваливались в сугробы. Предстояло пройти около семи — восьми километров. Наконец дорога стала совсем узкой. Похоже было, что мы сбились. Строю нашему стало тесно, наступали друг другу на ноги. Кто-то из санитаров, выпалив сгоряча крепкое слово, растянулся на снегу.

— У меня задеревенело лицо и не сгибаются колени, — пожаловалась Люба.

— Поднимите воротник, попрыгайте, разотрите коленки, — советую ей. — Вот так!.. Ну что, теплее?

Пронесшийся ветер раскачал сосны, посыпались тяжелые хлопья снега. Мы задыхались от усталости и холода.

В двух шагах в стороне от тропинки что-то шевельнулось, и нас оглушил неожиданный окрик:

— Сто-ой! Пароль?

Часовому очень обрадовались. Спросили, далеко ли госпиталь и правильно ли идем. Ответ нас ободрил: оказалось, до госпиталя осталось всего около двух километров. Мы действительно заблудились. Но вышли как раз на ту тропинку, которая на два или даже на три километра сократила нам путь. Случается же такое счастье!

Не знаю, как уж прошли эти два километра. В госпиталь ввалились совершенно окоченевшими. Белые и красные пятна цвели на лице Фокиной. Пальцы не выпрямлялись. Застывшие белые кружочки обозначались на мелких суставах. Катя Уманская, подружка Любы, взяла ее руки в свои и стала быстро растирать. Подышит, подышит, а потом растирает...

Я пошел в свою палатку, чтобы обогреться и привести себя в порядок. Мы вовремя вернулись в госпиталь: только что поступили с передовой две машины раненых.

— Приказать готовиться к операции? — спросил Гажала, сопровождая меня в палатку. — Есть раненные в живот.

— Да, готовиться...

Через полчаса я уже был в операционной. Ярко горели прожекторы. Люба раскладывала на передвижном столике инструменты. Она не заметила моего появления, так как стояла спиной к двери, и продолжала рассказывать Кате Уманской:

— Как я выстояла до конца, сама не понимаю. Ты не представляешь, какая это была мука. Если бы я сказала, что он оперирует моего брата, это могло бы его взволновать, тогда возможны неточности. ...После операции хотела остаться там, но мне не разрешили, и я больше не настаивала. Брат же не нуждается в моей помощи, а здесь я необходима, ведь Савская больна...

Русское сердце

После падения мценского плацдарма госпиталь перебросили в хутор Михайловку, что севернее Довска. Расквартировались. Нам с Гажалой досталась хорошая комнатка. В ней было чисто и уютно: диван, коврик на стене, столик, этажерка с книгами.

Хозяйка, маленькая поблекшая женщина, встретила нас приветливо. Когда мы расположились, она вошла с бутылкой чернил и наполнила непроливайку. Отлив чернила, посмотрела бутылку на свет, прикинула, сколько осталось, потом протерла донышко куском бумаги.

— Чернила высыхают и высыхают. А я подливаю их понемножку, — с какой-то тоской сказала хозяйка.

Видимо, в комнате, где мы поселились, когда-то жил учитель. Среди книг на этажерке были сочинения Макаренко, Ушинского, томики Шекспира и Пушкина, произведения Ленина. Некоторые переплеты сохранили крестообразные борозды и вмятины по краям. Я подумал, что книги, вероятно, недавно лишь поставлены на этажерку, а до этого их прятали, иначе бы они не уцелели.

— Чьи это книги? — спросил я хозяйку.

— Сыночка моего Андрюши, — ответила женщина. — И комната эта его. Он работал здесь...

Мною овладели смутные предчувствия. Черты лица этой женщины воскресили в памяти образ человека, которого я хорошо знал и ценил. Знал его и Гажала. Как только хозяйка вышла, я бросился рассматривать развешанные на стене фотографии. И очень скоро среди множества молодых лиц мне действительно удалось разыскать сохранившееся в памяти лицо педагога из Белоруссии. Вот оно... Острые наблюдательные глаза, насмешливый рот, чуть оттопыренные уши.

— Анатолий, узнаешь? Кто это, как ты думаешь? — спросил я Гажалу.