Живи, солдат

Анатолий приблизился к фотографии.

— Так ведь это Славин! — воскликнул Гажала.

— Да, Славин. Понимаешь, мы в домике Славина! А женщина — мать Славина. Вот свела судьба...

Теперь в каждом предмете мы чувствовали его незримое присутствие. Комнатные туфли под диваном. Кепка на вешалке. Коллекция камней на подоконнике. Удилище с цветными поплавками в углу, за шкафом. Словом, вместе с Гажалой мы снова почувствовали себя в обществе человека, в судьбе которого сыграли, быть может, роковую роль.

Мы встретились с ним в партизанском госпитале, в Брянских лесах. Рассказ Славина жег душу. Приступы кашля мешали ему говорить. Он прикладывал к губам полотенце, а потом, зажав его в кулаке, прятал за спину, чтобы скрыть кровь. Из плена он вернулся с туберкулезом. В трепетавших ноздрях, в рисунке ребер, в приподнимавшихся с каждым вдохом плечах, в прозрачной желтизне лица — во всем было видно, что человек тяжело болен. Глаза — красные, с блеском, — как будто в них запечатлелись отсветы пожаров, которые он видел.

Войну Славин начал в саперных частях. Отступая, взрывал военные сооружения, минировал пути отхода армии.

Случилось так, что Славин попал в плен: вместе с другими его заперли в церкви. Там пленных без пищи продержали более двух недель. В окно они видели, как сменяются посты, но в церковь никто не входил, и на прогулку их не выпускали. Воды не было. Воду собирали во время дождя через решетчатое окошко в пилотки. Как-то раз им удалось знаками упросить сельских ребят принести какой-нибудь еды. Ночью ребята принесли под окошко вареную картошку. Пленные сняли с ног обмотки, связали их и на этой веревке подняли один казанок наверх.

То, что потом произошло, было чудовищно. Часовой схватил одного из мальчишек, выбил ногой из его рук казанок, поднял за рубашку и расстрелял в упор.

Расстегнув дрожащими пальцами воротник гимнастерки, Славин рассказывал, как он потом бежал из церкви (взобрался на колокольню в спустился вниз по водосточной трубе); как скрывался; что видел в пути. Слушать его было страшно.

На вечернем обходе я выслушал легкие Славина. Убрав трубку с груди, встретил его вопрошающий взгляд.

— Все кончено, но как скоро? — хмурясь, спросил Славин.

— Нелепая мысль пришла вам в голову, — ответил я.

Славин словно не расслышал моих слов.

— Дело в том, — сказал он, — что я все понимаю. Я чувствую, как холодеет мое дыхание. Будьте откровенны. Какой бы ни была правда, я смело встречу ее.

По опыту я знал, что чем больше больной настаивает на правде, тем больше он ее боится. Тот, кто умирает, цепляется за надежду. Нужно только уметь ее подсказать. Больной поверит в самое несуразное. И я сказал:

— Всем известно: туберкулез — не смертельное заболевание. Доживают с ним до глубокой старости и умирают от других болезней.

— Не об этом я, — с досадой отмахнулся Славин. — Поймите, я смерти не боюсь, не раз ей смотрел в глаза. Мне нужны не утешения. Я должен знать, понимаете, должен, каким временем располагаю? Могу ли надеяться на временное улучшение? Стоит ли ждать?

Новый разговор состоялся ночью в лесу. Славин, видимо, специально ждал меня на тропинке, которая вела в землянку. Это было в два часа ночи, я возвращался после совещания в штабе.

— Почему вы не спите? Сейчас же ступайте в землянку, — строго приказал я.

— Все-таки вы не хотите быть со мной откровенны, — тихо отозвался Славин. — Не верите мне. А я не могу доказать, что не такой, как все больные. Или вы недостаточно проницательны...

На лице Славина не было и тени отчаяния, той суеты в мимике, которая выдает притворство или безумие. Что бы там ни было, но я не мог изменить своей врачебной совести.

— Перелом обязательно наступит. Будете лечиться, и все будет хорошо. Вам повезло. Нет ничего лучшего для ваших легких, чем лесной воздух.

— Вы смеетесь надо мной, доктор.

— Нисколько.

— Вы говорите как врач, отдающий себе отчет в состоянии больного, или как мягкосердечный человек?

— А это одно и то же.

Славин опять тем же жестом выразил досаду.

— Вы все упорствуете...

— А вы чего добиваетесь? — возмутился я. — Хотите, может быть, услышать, что вам осталось жить, ну, скажем, пятнадцать дней? Это вас устроит?

Славин поблагодарил, как показалось мне, с насмешливой вежливостью и ушел.

На следующий день я начал обход с землянки Славина. Топчан пустовал. Я не придал этому большого значения — мало ли куда мог выйти человек. Часа через два снова заглянул в землянку и опять его не застал. Не было его и в полдень, и вечером.

Потом Гажала вдруг обнаружил письмо. Славин писал:

«Наконец я вырвал у вас, доктор, правду, и от души благодарю за нее. Я бы считал себя дезертиром, если бы позволил себе умереть в постели, среди микстур и порошочков, от «мирной» болезни.

Не о смерти одного фашиста я мечтал. Возмездие должно быть щедрым. Свой план я мог выполнить, побольше набравшись сил. И я ждал. Но силы таяли, а не прибавлялись. Тогда я понял, что откладывать больше нельзя. Взрыв уже произойдет, когда вы будете читать это письмо».