Живи, солдат

В спокойных и точных выражениях, какими сообщают, например, о конструкции механизма, Славин далее описал все то, что намеревается сделать. Письмо заканчивалось словом «прощайте».

Я тут же отнес письмо в штаб отряда. Во все концы разослали партизан на поиски Славина. Но его не нашли. Партизаны обнаружили полусгоревший фашистский воинский эшелон. Славин со смертоносным грузом за плечами подорвался на железнодорожном полотне, бросившись под поезд.

...Таким был Андрей, сын нашей хозяйки.

Прошло уже немало месяцев, как он покинул родительский кров. Изба побурела, двери покосились, ступеньки выбились. Ветры растрепали соломенную крышу коровника, ветхие двери в нем еле держались. В заборчике выпал штакетник, и дорожка из красного кирпича от калитки до избы разрушилась.

Хозяйство истосковалось по мужским рукам.

Пока наш госпиталь стоял в резерве, мы привели в порядок избу, коровник, забор. В разных местах появились свежеотструганные доски. Вымостили дорожку. Убрали дворик.

Но чем еще мы могли помочь матери Андрея? Утешить ее?

Боль материнская утешениями не исцеляется.

«Что еще придумал Лазарев?»

Когда говорят «развернули госпиталь», все представляется будничным, обыкновенным. Что особенного? Сумма известных, заученных приемов.

Но нет! Всякий раз это творчество, изобретательность, сноровка. Мы научились многому: как, например, сбить нары из молодого сосняка; как связать солому, чтобы она не просеивалась сквозь щели в нарах; как из гильзы от снаряда или консервной банки сделать бездымную лампу, а из железной бочки — печь; как построить в землянке баню, камеры для дезинфекции; как отеплить сарай; как вообще сделать так, чтобы раненым было тепло, уютно, удобно в разрушенном доме без окон и дверей или в амбаре. Все это приходилось выполнять в сжатые сроки, немедленно, с ходу.

Однажды нам приказали развернуться в большом селе Заболотье. Вместе с майором Лазаревым — начальником госпиталя — мы обошли село. Разметили избы мелом. Лазарев записал в блокнот примерное число раненых, которое можно разместить в каждой из них.

Уже в штабе мы набросали план села с тремя кривыми линиями улиц. Определили их отношение к странам света и долго потом размещали отделения: в школе — операционный блок, в амбаре — приемно-сортировочное, ближайшие избы отвели для тяжелораненых.

Самым сложным делом оказалось оборудование изб под госпитальные палаты. Избы были очень перенаселены и страшно запущены. В них жили не только хозяева, но и крестьяне, согнанные отступавшими гитлеровцами из других деревень.

Что делать с этими людьми? Переселить их в соседние села?

С рассветом Лазарев, Каршин и я вновь двинулись по деревне. Шли от избы к избе и на месте решали: кого оставить, кого переселить.

Мы начали свой путь от школы. Ее окна зияли пустыми проемами. В наружной стене — огромный пролом от артиллерийского снаряда. Повсюду — осыпавшаяся штукатурка, паутина, разверзнутые черные чрева печей.

В школу сносили строительный материал. Около амбара тоже трудились санитары и колхозники.

Дымя трубкой, Лазарев сказал:

— На этот раз объединим санитарный блок с перевязочно-операционным. И еще подробность: построим промежуточное звено — обмывочную. Как считаете?

— Прекрасная идея! Не нужно будет раненых одевать, чтобы переносить в перевязочную. В холодное время это особенно рискованно, — сказал я. — Из бани — в обмывочную, салфетка на рану и — в перевязочную или операционную.

Глаза майора под светлыми, с рыжинкой, бровями самодовольно поблескивали.

— И время выиграем, и в перевязочной будет чисто, — подытожил Лазарев.

В нем жил неугомонный изобретательский дух. Из других госпиталей приезжали и спрашивали: «А что еще нового придумал Лазарев?» И обязательно что-нибудь полезное, «лазаревское», заимствовали. Как, например, разбить большую палатку без внутренних мачт, на наружных столбах, подвесным способом; как приспособить к обычным печам добавочные железные коробки, чтобы было теплее, и т. д.

В первой же избе я едва не задохнулся от стоявшего в ней смрада. Главой семьи в сущности была здесь четырнадцатилетняя девочка, с немытым, потным лицом и озабоченными глазами. На ее руках всхлипывал замурзанный ребенок с крошками разваренной картошки на щеках. Вокруг суетились малые дети, оборванные, с шапками сбившихся волос на головах. В углу, покрытая рваной немецкой шинелью, лежала женщина. Она хрипло кашляла. Тут же, сидя на лавке, безумный старик в немецкой каске стучал кулакам по кастрюле, как будто это был бубен.

— Как зовут тебя, девочка? — спросил я.

— Ольга.

— Откуда вы?

— Из Тощицы... Нас немцы выгнали. Там наш дом, — ответила девочка в стала тереть грязное личико ребенка.

— А что вы едите? Есть у вас пища?

— Есть... Бульба... Вот с собой на тачке везем.

Во время нашего разговора старик продолжал стучать в «бубен». Ольга подошла к нему, отняла кастрюлю. — Ну успокойся, горе мое, успокойся...

— А в углу кто лежит? — спросил я.

— Наша мама... Она больна... Кашляет...

Опустившись перед больной, я приподнял край зеленой шинели.