Жизнь адмирала Нахимова

– Вы разрешите? – спрашивает он и читает английский текст: "Политическая и стратегическая цель предпринятой войны не может быть достигнута, пока существует Севастополь и русский флот. Как скоро этот центр русского могущества на Черном море будет разрушен, рушится и всё здание, сооружением которого Россия занималась столько веков. Взятие Севастополя и занятие Крыма покроют все издержки войны и предоставят нам выгодные условия мира, и притом на долгое время".

– Какая самонадеянность у господ британцев, – вспыхивает Корнилов, будто они Рим, а наш Севастополь – Карфаген.

– Карфаген хоть с суши был защищён, а у нас что? Устройством Волоховой башни гордиться?

Сложив газету, Павел Степанович щёлкает курком пистолета и резким звуком его будто закрепляет свои невесёлые выводы.

Пальцы Корнилова дрожат и сжимаются на генерал-адъютантском аксельбанте. Он об укреплениях Севастополя в тылу толковал не раз с князем Меншиковым; но старый упрямец ответил, что Севастополь надёжно защищён дивизиями Крымской армии, которая легко сбросит тридцатитысячный десант (а больше союзники на свой флот не поднимут), что, наконец, вряд ли потери от болезней в экспедиционном корпусе позволят англо-французам в этом году предпринять решительные действия, а тем временем дипломаты договорятся…

Владимир Алексеевич устал после хлопотливого дня. Он управлял огнём по неприятельским пароходам из башни Волохова и с батареи Карташевского. Он был на торжественном освящении сооружённой купечеством Малаховой башни на Корабельной стороне. Посетил артиллерийские склады и морской госпиталь. И что всего тяжелее – толковал со скрипучим князем. Хочется остаться сейчас в кругу семьи. Забыть обо всём до утра, которым откроется такой же хлопотливый день. И он молчит.

Павел Степанович, ворчливо повторив: "С суши мы голенькие-с", тоже замолкает и опять механически щёлкает ржавым курком.

Тогда с террасы доносятся женские беззаботные голоса и звон посуды. А в открытое окно врывается ветер и подымает начёсанные на виски волосы Нахимова. Он вдруг кладёт пистолет на угол стола и берёт фуражку.

– Пойдёмте чай пить, Павел Степанович, Елизавета Васильевна отругает меня, если вас отпущу, – спохватывается Корнилов.

– Нет-с, я на корабль, – глухо, странно упавшим голосом говорит адмирал. – К своему делу-с.

Потянувшись, Корнилов встаёт проводить гостя:

– Завтра учение на эскадре?

– Завтра-с бельё стираем и сушим.

Озадаченно смотрит Корнилов вслед сутулому, адмиралу. А он спускается по крутому переулку к пристани, и ему представляется, что всё это – и французские щебечущие фразы, и пряный аромат душной ночи, и сонно мигающие огни – когда-то возникало в далёком прошлом, в чём-то очень похожем на сегодняшний вечер. Бесполезно бередил он душу товарища. Вице-адмиралы Нахимов и Корнилов нимало не могут изменить негодные порядки. Даже Михаил Петрович Лазарев в такой обстановке был бы бессилен. Вовремя умер адмирал. Не пришлось ему дожить до позора России.

В те дни ещё одну тяжесть нёс втайне от Владимира Алексеевича замкнутый и чудаковатый (по мнению дам, объявляющих приговоры "общества") синопский победитель. Возможно, из горечи, вызванной этой новой бедою, Павел Степанович стал без особой надобности предпочитать жизни в городе пребывание на своём флагманском корабле. Тот же Севастополь, да доступ посторонним ограничен, и вокруг лица моряков, чуждых гадкой клевете и сплетням.

Это неправда, что военная гроза понуждает каждого человека становиться серьёзнее, больше понимать ответственность своих слов и поступков, что всенародная беда облагораживает любого члена общества. Это верно лишь в отношении тех, кто и без войны строг к себе, ненавидит безответственность и лишён чувства подленькой зависти. Гадкие же людишки умеют и в грозовых обстоятельствах благополучно блиндироваться[85] от всяких неожиданностей; они продолжают иметь достаточный досуг для низких толков и перетолков; им непременно нужно белое представить чёрным, свести отношения, которые выше их морали маленьких эгоистов, к обывательским мерзким нормам.

И в Севастополе и в Петербурге, в адмиралтейских кругах, после Синопа явилось немало "совершенно осведомлённых лиц", которые объявили, что между Нахимовым и Корниловым возникла и растёт ссора и что в основе её борьба за первенствующую роль на Черноморском флоте.

– Да полно, так ли это? – пытались возражать клеветникам знавшие бескорыстную дружбу двух адмиралов и общую их любовь к флоту. Но клеветники, люди солидные и даже с орлами на погонах, выставляли логические доказательства. Конечно, скромность Нахимова известна, да ведь никак иначе и не мог раньше держаться ничем не примечательный вице-адмирал рядом с блестящим генерал-адъютантом Корниловым! Естественно, до Синопа он был покорным и ревностным помощником Владимиру Алексеевичу. Ну-с, именно был Синопская победа сделала Павла Степановича первым человеком в российском флоте. Теперь его слава шагнула и вглубь страны и за границу, и он с пребыванием в качестве тени Корнилова не хочет мириться и не мирится.