Жизнь адмирала Нахимова

– Я приеду-с, приеду-с, – отрывисто отвечает Нахимов. Он проводит рукой по лбу. В запёкшейся ранке с колотьём пульсирует кровь. Трудно дышать.

– Необыкновенно жарко-с, – говорит он окружающим. – Что, не видать Ширинского-Шихматова?

– Нет, ваше превосходительство.

– Продвиньте сколько возможно два батальона литовцев к берегу, и пусть атакуют батарею, ежели она окажется занятой противником. Я проеду по линии и возвращусь на квартиру нашего незабвенного героя…

После дневного страшного грохота тоскливо наваливается сумеречная тишина. В душном воздухе стоит щекочущий, сладкий запах пороха. Павел Степанович становится в ногах убитого и долго смотрит на неподвижное лицо покойного. Свечи ровно освещают потемневшие щёки, заострённый нос и сжатый энергичный рот.

"Защищайте Севастополь", сказал он, лучший из тех, кого пощадило время, – думает Нахимов… – Теперь остались Новосильский, Истомин, но за ними, за мной стучится смерть. Кто останется в живых? Керн, Бутаков, Зорин? Может быть, они будут счастливее в службе России".

Входит Меншиков, сгибает старую голову над убитым, звонко целует лоб и прикладывает к глазам надушенный платок. Он что-то шепчет, жуёт отвисшую, дряблую губу, потом берёт Павла Степановича под руку и ведёт в кабинет Корнилова. Садясь на оттоманку и растерянно озираясь, дребезжит:

– Боже мой, боже мой, бомбардирование и эта смерть потрясли меня! Государь и я обязаны вам успехом дня, вашей распорядительности после смерти Владимира Алексеевича. Вам, Павел Степанович, придётся теперь возглавить оборону.

– Прошу, ваша светлость, не настаивайте на том, что я не могу принять. Для командования на суше я не гож. Оставьте мне ту деятельность, за которую я взялся, – твёрдо отвечает адмирал.

– Упрямитесь? – зло шепчет князь.

Он ждал объятия, сердечности, он хотел в сентиментальном порыве на миг убежать от своей уверенности в гибели Севастополя. Он был сейчас просто уставшим стариком, а теперь снова надменный, неприступный главнокомандующий.

– Дело столь серьёзно, что я буду вынужден считаться с вашим отказом. Но все будут полагать, что государь и его советники не хотели этого назначения.

– Матросы и солдаты не перестанут уважать и любить меня. Этого достаточно-с, чтобы я приносил пользу обороне.

– Итак, я назначаю адмирала Станюковича!

Сутулясь, Нахимов ходит по комнате. Сабли и пистолеты, наваринская гравюра, портрет Лазарева, ланд-карты Чёрного моря – всё на своих местах. Только нет хозяина и чужие люди наполняют квартиру. А Елизавета Васильевна и дети в Николаеве, и старший сын Владимира Алексеевича на фрегате "Диана" в Тихом океане, и все они не знают, что лишились мужа и отца, лишились гордости семьи.

– Он уедет в Николаев, – опять выводит из горестных размышлений раздражающий голос.

– Вы о чём, ваша светлость?

– Я говорю, что Станюкович уедет в Николаев. Вы примете дела порта и военного губернатора, оставаясь начальником эскадры и помощником начальника гарнизона.

"Ах, не всё ли равно, как будут называться должности… Надо стоять насмерть, как стоял незабвенный Владимир Алексеевич… Сегодня выстояли…"

– Хорошо, хорошо, ваша светлость…

Шестьдесят тысяч бомб и ядер, брошенных на Севастополь с кораблей и сухопутных батарей, не принесли союзникам желанной победы. В сумерки одна за другой замолкли уцелевшие батареи, а повреждённые корабли скрылись за горизонтом. А защитники Севастополя без передышки принялись чинить брустверы, плетёными турами, брёвнами и мешками с землёю наращивать валы бастионов, подготовлять площадки для новых орудий, закапывать цистерны для пороховых погребов.

Гул стоит на бастионах, переставших реветь медными глотками мортир. Лишь изредка в тёмной ночи гремят одиночные выстрелы выдвинутых секретов и вспыхивают ракеты, рассыпаясь звёздами.

Вновь молчаливо едут с Малахова в город Нахимов и Истомин. Лошади спотыкаются на размытом глинистом спуске, осторожно вступают на шаткий настил. Под досками моста чёрная глубокая вода и палубы тендеров; настил качается и ходит вместе с судами под ударами волн. И снова подъём к тёмной улице, в проулки на городскую гору.

Кажется, в эту ночь всему Севастополю светят только окна корниловской квартиры и все пути молчаливых прохожих ведут сюда. Он лежит в парадном мундире, спокойный, помолодевший, будто смерть сняла все заботы последнего года и страшного сентября. Может быть, просветлённое выражение обретено счастьем предсмертные минуты, когда Истомин сообщил, что малаховскими батареями сбиты орудия англичан и взорван их пороховой склад. Владимир Алексеевич крикнул "ура", сделал попытку подняться, и жизнь ушла из страдавшего тела.

Владимир Иванович вспоминает благословение друга и его последний поцелуй. Тогда слёзы подступают к глазам, и сквозь сетку влаги Истомин видит Павла Степановича, припавшего губами ко лбу Корнилова. Вздрагивают плечи в эполетах, и ниже, ниже склоняется голова…