Жизнь адмирала Нахимова

– Выпьем, друзья! Что уже случилось, нам не изменить…

Всё-таки Павлу Степановичу долгое время казалось, что перемены происходят вокруг него, но сам он остаётся верным своим юношеским представлениям и желаниям., Вот неизменно его чувство к Михаиле Рейнеке. Неизменно ровен он со всеми матросами. Как всегда, ищет общих черт во вкусах и привычках между товарищами по службе, чтобы сблизиться с ними и сблизить их, пусть даже поначалу внешним порядком – через общий чай, например.

Когда такая затея удалась, он несколько дней сиял и гордился успехом, но вдруг случайно от грубоватого Бутенина узнал, что многие офицеры рассматривают это начинание как стремление Нахимова утвердить своё превосходство и предстать в глазах начальства вожаком кают-компании, усерднейшим блюстителем уставов.

Затем оказалось, что взгляд на него переменился даже у друга Михаилы. Да, Рейнеке мог подумать, что Павел Нахимов стремится в высшие сферы и равнодушен к друзьям молодости. Он узнал об этом в отсутствие приятеля, продолжавшего и зимой скитаться ради продолжения описи берегов. Со страстью отчаяния одинокого человека Нахимов написал:

"Есть ли это то, что я понял, то я очень далёк от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если бы судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши были одинаковыми об таком человеке, который, возвыся своё состояние, забывал тех, у которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения? Итак, неужели это мой портрет? Неужели этими словами ты хотел изобразить мой характер?"

Бедняга! Лишиться нравственной опоры в совершенном уважении друга, когда приходится задавить своё первое серьёзное чувство к девушке, потому что оно без взаимности. Ни любви, ни дружбы сразу?! Это до того ужасно для молодого человека, воспитанного романтическим временем на патетических фразах, что он серьёзно заверяет Рейнеке в том же письме:

"Право, я не таков… Мысль, что я потерял твоё расположение, меня может убить".

Неправда! Он себя только ещё начинает понимать!

Не убивает даже неразделённая любовь. Где же так сильно действовать короткому сомнению в действительных чувствах друга? Изо всех этих огорчений следует, однако, на некоторый период пристальное и более или менее непредвзятое самоизучение. И если ему в какой-то мере помогли любовь и дружба, то свою работу для достижения зрелости сделала также ненависть, соединённая с презрением.

Предметом этого острого и нового для Павла Степановича чувства был старший квартирмейстер Пузырь, некогда жалкий и гаденький участник трагических событий на Вандименовой Земле. Лазарев ценил в Пузыре одинаково неутомимого доносителя и прекрасного парусного мастера, а может быть, даже прощал первого ради второго. Но Павел Степанович обнаружил, что не может с офицерским спокойствием относиться к нижнему чину. До спазмы в горле, до зуда в ладонях доводила его речь Пузыря, пересыпанная прибаутками и ласкательными окончаниями, потому что не мешала квартирмейстеру его елейность густо материть молодых матросов и больно щёлкать их по голове железными своими пальцами (или теми же пальцами закручивать кожу до разрыва и крови!).

Когда на переходе архангельского отряда в Балтийское море Павел Степанович пообещал Пузырю такую же расправу с ним, если квартирмейстер не прекратит своих палаческих действий, он ощутил, что в самом деле способен бить хоть и мерзавца, но, во всяком случае, человека, не имеющего права сопротивляться, ответить на удар… Ужасно!..

Это было у Лофотен. Дикие причудливые обиталища духов норвежских саг обступали горизонт, и каменные стены их казались напитанными тёмной обильной кровью. Проводив хмурым взглядом трусливо засеменившего Пузыря, Нахимов разжал кулаки и усмехнулся. Завалишин сказал бы, что в нём было сейчас бешенство ярлов, героев здешней древности. Но он трезво оценил, что попросту угрожал своим офицерским правом расправы. В этом и состояла перемена – он начинает привыкать к власти; конечно, ею можно распорядиться умнее, обойтись без выбитых зубов, но и это неразумное свидетельство власти, оказывается, может быть приятно.

Да, Михаиле Францевич был прав – и в нём совершались перемены.

Одним из первых офицеров "Азова" Павел Степанович запасся перед уходом эскадры из Кронштадта в Англию двумя частями книжки лейтенанта Броневского[45]. Всем было известно, что Портсмут только станция на пути эскадры в Средиземное море. А на такой случай Броневский служит гидом в портах Италии и Греции. Ещё существеннее представлялось значение этой книги потому, что в ней описывались боевые кампании русского флота под флагом Сенявина. А Дмитрий Николаевич, постаревший на два десятка лет (дух захватило, что он был рядом на "Азове"), подтверждал иногда:

– Уж не припомню, поглядите у Броневского.