Жизнь адмирала Нахимова

– Какие же хлопоты? Арест шхуны произошёл при мне, граф. Шкипер Белль доставлял горцам военную контрабанду, а линия от Анапы до Батума объявлена блокированной. Шхуну забрал бриг "Аякс", кажется даже без выстрела. А что пишут газетчики – это просто неловко-с повторять: ""Виксен" стал сильнейшим линейным кораблём русских!" Помилуйте, какой вздор! На нём больше полусотни матросов и десятка мелких орудий не разместить. Обыкновенное посыльное судно, каких у нас на Черном море немало.

– Да? О, вы меня очень обязали. Это несчастное дело. Господин Лонгворт из "Morning Chronicle" атакует британское правительство, что оно пасует перед русскими властями. Создаётся общественное мнение…

Павел Степанович заметно пожимает плечами. Он знает, что царь и министерство совсем не считаются с европейским общественным мнением. Да в конце концов шумиха вокруг "Виксен", видимо, исходит от самого Пальмерстона[71]. Обычный способ английских министров подготовлять свою страну к русофобским действиям.

– Вы в отставке, господин Нахимов? Хозяйничаете в деревне? – Граф лорнирует скромный, застёгнутый до ворота сюртук Павла Степановича.

– В отпуску для лечения. И где же мне хозяйничать, граф? На морской службе мы ничего не приобретаем.

– Значит, всё ещё на этом корвете? Ваш чин?

– Капитан первого ранга, командир линейного корабля "Силистрия", который сейчас под флагом адмирала Лазарева.

– Но это же прекрасное положение, капитан. Искренно поздравляю. Всё наше общество будет радо узнать, что имеет в вашем лице представителя отличённых государем морских офицеров. Vraiment, mon cher, вы должны меня навестить в середу. Непременно.

Павел Степанович складывает газету и запихивает в карман. Поднимается, опираясь на палку. Внимание графа ещё более отвратительно, чем его аристократическое снисхождение.

– Весьма признателен. Я во вторник выезжаю в Берлин.

Беседа с Паниным, потом встреча с офицерами из свиты Меншикова, приехавшего к императору на Теплицкие воды, с новой силой вызывают желание скорее вернуться на корабль.

Из прусской столицы, в которой его по-прежнему мучают и вымогают гонорары глубокомысленные и важные доктора, Павел Степанович часто пишет Михаиле Францевичу Рейнеке в Петербург. Наряду с чтением это единственно возможное занятие в его жизни добровольно заключённого.

"3 декабря 1838 г.

Не получив в Карлсбаде ни малейшего облегчения для настоящей болезни, возвратился опять в Берлин ещё с новою – биением сердца. Трудно вообразить себе, чего со мною не делали, и я не знаю, что остаётся мне ещё испытать. Меня жгли, резали, несколько дней был на краю гроба, и ничто не принесло облегчения. Теперь у меня сыпь по всему телу, в левом боку продета заволока. Три месяца должен жить на одном молоке.

Не правда ли, я очень несчастлив? Корабль мой употребляется в делах у абхазских берегов, и я мог бы действовать. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что остаюсь здесь на зиму, что ещё 6 – 8 месяцев должны протечь для меня в ужасном бездействии, а в отсутствие моё, вероятно, меня отчислят и назначат другого командира экипажа и корабля. Много мне было хлопот и за тем и за другим. Не знаю, кому достанется "Силистрия"! Кому суждено окончить воспитание этого юноши, которому дано доброе нравственное направление, дано доброе основание для всех наук, но который ещё не кончил курса и не получил твёрдости, чтоб действовать самобытно. Не в этом состоянии располагал расстаться с ним, но что делать! – надобно или служить или лечиться…"

"9 декабря 1838 г.

Любезный друг Миша!