Жизнь адмирала Нахимова

План туманно возникал ещё в Берлине под впечатлением письма адмирала, но там больной не решался думать о нём всерьёз. План окреп с вернувшимся в дороге здоровьем. Павел Степанович рассмотрел его по пунктам в пути между Минском и Смоленском. В самом деле, в Севастополе сейчас кто? Интенданты, канцеляристы и крепостные крысы. Адмирал лично отплыл с эскадрою к Кавказским берегам содействовать главноначальствующему на Черноморской линии генерал-лейтенанту Раевскому. Сын прославленного героя двенадцатого года[73] ещё в прошедшем году произвёл рекогносцировку в районе рек Сочи, Туапсе, Псезуаппе и Шахе. В делах участвовали моряки, и особенно отличился Корнилов. А теперь предстоит закрепление линии, чтобы никакие "Виксены" не могли снабжать английским оружием черкесов. И самая пора вступить в командование "Силистрией", не дожидаясь возвращения адмирала в Севастополь, что случится лишь к концу лета.

И ещё хорошо, что, избрав такой маршрут, можно остановиться на два-три дня в Москве, которую Павел Степанович совсем не знает, но любит по письмам брата Платона.

Кажется командиру "Силистрии", возвращающемуся из казённого и бюргерски чопорного Берлина, что Москва в чём-то сродни доброму Платону. Должна быть уютной, ласковой, очень русской.

Павел Степанович, конечно, ожидал, что Платон спросит – заезжал ли он в родной городок. Ведь свернуть с большой Смоленской дороги в имение Нахимовых недолго и просёлок песчаный, по нему коляска быстро доставит. Но, и не желая огорчать Платона, проехал мимо, прямиком. Николай с семьёю своей почему-то был в тягость. А мать уже покоилась рядом с отцом…

– Москва, – сказал ямщик, показывая на что-то блестевшее выше горизонта, и Павел Степанович скорее догадался, чем увидел, макушку колокольни Ивана Великого. Коляска за Филями, приближаясь к Москве-реке, запрыгала на подмосковных булыжниках, а он, испытывая тряску, всё же умудрился зашептать бывшие в моде стихи Языкова о древней столице.

Платон жил во втором дворе Университета, в тылу Моховой улицы. Он занимал уютнейший мезонин с балконом, над которым простёрлись ветви пахучих лип. Всё в этом домишке, совсем не похожем на холодные доходные дома немцев со стрельчатыми окнами и чугунными лестницами, что-то сладостно пело сердцу приезжего – и лестничка с шаткими ступеньками, и половицы в передней, и продавленное сиденье кресла и, наконец, самовар на балконе, где братья сразу уселись пить чай с вареньями, липовым мёдом и медовыми коврижками.

Платон действительно был такой же милый, как окружавшие его предметы обстановки. Павла Степановича умилило, что брат может сообщать мёртвым вещам свою собственную благость. Но на него глядел с грустью. Платон очень постарел, ходил с одышкой и говорил с тою же одышкой, но не жаловался:

– Да мы с тобою, Нахимов Павел, совсем молодцы. Что же Сергей писал о тебе? Почему ты не жилец на свете! Твоих сорока лет не видать. Ну, долго поживёшь у меня?

– Сколько нужно, чтобы подорожную выправить до Тамани. На Кавказ спешу.

– На Кавказ? Ой, не люблю. Погибельный для русской словесности этот Кавказ. А притом же ты моряк. Чего тебе делать в горах?

– А ты, Платон, служа в Университете, географию не позабыл ли, посмеялся младший Нахимов. Платон добродушно отмахнулся:

– У нас науки более важные – философия. Шеллингом и Фихте клялись. А нынче новый кумир у молодёжи – Гегель. Науку же, более близкую к российской жизни, или умные выводы из тех же чужих философов держат под запретом.

– Кто?

– А кто? Министр с генерал-губернатором. И повыше есть метла…

Понизив голос, рассказал Платон и об уволенных профессорах и об отличной молодёжи, которую года два, как переарестовали и выслали. Особенно похвалил Платон двух друзей из своих питомцев – Огарёва и Герцена.

Оказалось, что младшему Нахимову об этих юношах рассказывали за границей, что там русские о своих делах беседуют свободнее и откровеннее, чем дома. И каждое событие в столицах немедленно разносится по русским кружкам.

Платон, потирая лысеющие височки, возрадовался и ещё зашептал о сосланном на Кавказ, в Тенгинский полк, Лермонтове, о сумасшествии Петра Бестужева, о производстве в прапорщики Александра Бестужева.

– Может быть, с кем из них увидишься, отнесись дружественно, Павел. Облегчи печальную участь.

– А разве ты меня считаешь способным на иное? У нас на юге, Платон, и сатрапу Воронцову приходится оглядываться на окружающих. А Раевский и Лазарев мало считаются с Петербургом в том, что могут делать неофициально.

– Да, но много ли можно сделать без ведома Чернышева, Меншикова и Бенкендорфа[74]? Николай через них во всё входит. Во всё!

– У страха глаза велики, – усомнился приезжий и небрежно объявил:

– Да на каждый чих из Петербурга не наздравствуешься.