Жизнь Бальзака

Самым волнующим результатом прилива творческих сил, вызванного поездкой в Невшатель, стала история странствующего торговца, «прославленного Годиссара». Годиссар говорит и выглядит как карикатура на Бальзака. В наши дни его статуя стоит в центре Вувре: «Насыщенный пороками Парижа, он может влиять на добродушие провинции». Превосходный имитатор, подвижный как ртуть, с грушевидным животом и лицом, напоминающим тыкву, коротконогий, но на удивление живой Годиссар едет в Турень, чтобы продать страховку. Местный шут в Вувре посылает его в дом известного городского сумасшедшего. Затем следует гениальная сцена, в которой каждый собеседник излагает, как ему кажется, разумные доводы, но каждый толкует о своем. В этой сцене угадываются отголоски переписки Бальзака с издателями.

История Годиссара, поистине «героя своего времени», имеет необычное происхождение, которое еще больше приближает автора к его персонажу. Печатник мадам Беше выбрал слишком маленький шрифт, и потому один из томов, составивших «Сцены провинциальной жизни», оказался на восемьдесят страниц короче остальных. Чтобы заполнить пробел, Бальзак с ходу, за одну ночь, придумал «Прославленного Годиссара». Конечно, сюжет зрел и бродил в его голове и он просто записал его, однако даже такой процесс требовал серьезных физических усилий. Если учесть, что Бальзак работал, как обычно, с часу до восьми утра, а в «Прославленном Годиссаре» 14 тысяч слов, он писал в среднем 33,3 слова в минуту, то есть примерно столько же, как если бы медленно печатал на машинке. При письме с такой скоростью изнашивались не только перья. 23 ноября Бальзак записал, что развалилось его кресло, в котором он творил всю ночь. Таким образом, мы получаем недвусмысленное указание на то, как он на самом деле выглядел, когда писал: «Это уже второе кресло, которое развалилось подо мной с тех пор, как я ринулся в последнюю битву». Наверное, последний случай доказывает гипотезу Бальзака о преображении умственной энергии в материальную.

Несмотря на «битву», он по-прежнему находил время, чтобы посылать длинные письма Эвелине. Все они написаны мелким почерком, потому что толстые пакеты чаще всего задерживали на таможне; и все они растянуты до самого низа страницы. Если Эвелина в ответном письме оставляла пустое место в конце письма, Бальзак выражал сомнение в том, что она по-прежнему его любит. Письма к Ганской, страстные и остроумные, служили своего рода отвлекающим маневром, отдыхом от романов. Позже Бальзак признавался: он представлял себя полковником наполеоновской армии, который пишет домой во время отступления из Москвы⁶²⁸

. Надо отдать Эвелине должное, она не тянула с ответами. Она поддразнивала Бальзака за сдержанность во время экскурсии на Бильское озеро и спрашивала, почему он не попросил у нее прядь ее волос на память. Потому что, отвечал Бальзак, он хотел бы получить много волос, столько, чтобы сплести цепочку для ее миниатюрного портрета, но не желал «ощипывать милую головку, которую я боготворю». Он сравнивал себя с буридановым ослом, который умирает от голода, не в силах выбрать между двумя стогами сена, расположенными на равном от него расстоянии. Однако, как и с г-жой де Берни, он чувствовал себя вполне в состоянии поглотить оба в одно и то же время – идеал и его физическое воплощение: «Как я обожаю ваш сильный акцент, ваши щедрые, чувственные губы, если позволите мне такое выражение, мой ангел любви. Я работаю день и ночь, чтобы иметь возможность провести с вами две недели в декабре. Я пересеку Юрские горы, когда они покроются снегом, и буду думать о снежно-белых плечах моей любимой». Бальзак был вне себя от предвкушения счастья. Его любовь была как растение, «которое разрастается листьями и ветвями» в его душе; он был птицей, «которая вьет гнездо по прутику, играет с соломинкой, прежде чем укрепить ею гнездо». На самом деле из почвы пробивались и другие ростки, и он начал вить другие гнезда.

Перед самым Рождеством 1833 г. Бальзак отправился в Женеву, захватив с собой рукопись «Евгении Гранде». Прошло чуть более года с тех пор, как он покинул Женеву – опозоренный и униженный. Предстоящую встречу с Эвелиной он называл «развязкой». Переработка романа-катастрофы с маркизой де Кастри была почти завершена.