Жизнь Бальзака

Бальзака новость об отцовстве обрадовала – так обрадовала, что он стал называть себя «отцом» задолго до рождения ребенка, так же как он объявлял романы «законченными», как только решал их написать. Марию Каролину зачали лишь в сентябре 1832 г., до отъезда Бальзака в Невшатель, а родилась она в Сартрувилле (где у М. дю Фресне имелся дом) 4 июня 1834 г. Племянник вспоминал, что слышал от своей тетки, Марии Каролины, что Бальзак приходил к ней на первое причастие и часто навещал ее. Он интересовался ее успехами и играл с ней. Воспоминания согласуются с двумя краткими упоминаниями девочки в письмах Эвелине. Бальзак написал ей о дочери гораздо позже, в 1848 г., считая, что уже может поведать старые тайны: «Я люблю Анну (дочь Эвелины. – Авт.) несравненно больше той девочки, которую я вижу раз в десять лет», «Два послания приглашали меня встретиться с мадемуазель Марией завтра в два часа на Елисейских Полях, чтобы я увидел, какой она стала красавицей»⁶³³

. Слово «встретиться» подчеркнуто, подразумевая, что, подобно многим тайным любовникам и отцам в «Человеческой комедии»⁶³⁴, Бальзаку приходилось довольствоваться беглым взглядом, «случайной» встречей в людном месте. Любопытно, всего через полгода после рождения Марии, в другой предостерегающей сцене, он показал, как отец Горио семенит по Елисейским Полям в солнечные дни, чтобы посмотреть, как его дочери проезжают мимо в каретах⁶³⁵

.

У нас нет стопроцентных доказательств отцовства Бальзака, но сам он, очевидно, верил своей любовнице. Портрет Марии Каролины в юности не может служить научным доказательством, но можно сказать с уверенностью, что импозантное, благородное лицо, большая голова, выразительный нос и черные живые глаза определенно не свидетельствуют о противном. Мать Марии Каролины ее внучатый племянник запомнил женщиной крупной, непривлекательной, даже мужеподобной, с рябым лицом; но Бальзак видел в ней мать своего ребенка. И хотя, как подметил Суинберн, не многие писатели настолько жестоки к своим «детям», Бальзак иногда бывал более любящим, чем его персонажи, даже в создании портретов. «Я недостаточно красива для него», – думает Евгения, когда влюбляется в своего красивого кузена Шарля.

«Бедняжка была к себе несправедлива… У нее была большая голова, мужской лоб, очерченный, однако, изящно, как у Фидиева Юпитера… Черты округлого лица ее, когда-то свежего и румяного, огрубели от оспы… Нос был немного крупен, но гармонировал с ее ртом; алые губы, усеянные множеством черточек, были исполнены любви и доброты. Шея отличалась совершенством формы. Полная грудь, тщательно сокрытая, привлекала взгляд и будила воображение; конечно, Евгении не хватало изящества, которое придает женщине искусный туалет… но она была прекрасна той величавой красотой, которую сразу увидит плененный взор художника»⁶³⁶

.

Весь этот тайный роман был заключен в рукописи, которую Бальзак отвез Эвелине в Женеву; но, хотя она и расспрашивала его о некоторых женщинах, чьи портреты он рисовал, похоже, она не ревновала его к Евгении Гранде. При описании прототипов своих героинь Бальзак бывал изобретательным, как всякий критик. В конце романа ему удалось посвятить его обеим своим любовницам одновременно, а эпилог служит данью его успеха в любовных делах и способности любить больше одной «единственной» женщины. Он признавался, что какие-то стороны рассказа, возможно, преувеличены, но умолял читателей о снисходительности к «терпеливому монаху в его келье, скромному почитателю Розы мира, Марии, прекрасного воплощения всего ее пола, а Мария была подобна Еве, и обе женщины будут польщены». «Позвольте мне сократить ваше имя, – просит он Эвелину, – чтобы оно более ясно говорило, что вы для меня – единственная женщина на свете».

Через день после того, как он узнал о беременности Марии, он написал Эвелине «о хорошей новости»: в четверг «Этюды о нравах» купит новый издатель. Будущий шедевр обрел дом. И ей не следует так беспокоиться о небольшой заминке в переписке: он думает о ней все время, и ее подозрения постыдны. «Любовь не может жить без доверия».

Судя по всему, видимо, он не слишком обманывал Эвелину. В письме к сестре Лоре он перечисляет знакомых женщин, которым нельзя было сообщить о его отцовстве: Зюльма, «важная дама» (Анриетта де Кастри), г-жа де Берни, «которая охраняет меня ревностнее, чем молодая мать – свое молоко». А потом, словно для того, чтобы еще больше все запутать, он упоминает таинственное создание, которое так и не было опознано и, наверное, уже не будет: «Как не могу я ни в чем признаться и той, которая требует свою ежедневную порцию любви. Хотя она чувственна, как тысяча кошек, ее не назовешь ни изящной, ни женственной»⁶³⁷.