Жизнь Бальзака

На самом деле события приняли более драматичный оборот. Произошедшее доказывает, что Бальзак не утратил вкуса к крупным ставкам и не сдался явлению такому приземленному, как материальная жадность. Первый зловещий признак крупного решения замаячил в конце 1837 г.: «одно серьезное и научное предприятие»⁸³⁹ требовало его отъезда в Марсель и далее по Средиземному морю – на Сардинию. Почти как Рембо, он был на грани принятия «одного из тех великих решений, которые выворачивают жизнь наизнанку, как перчатку»

⁸⁴⁰. «Возможно, ради того, чтобы сколотить себе состояние, я брошу литературу». В виде генеральной репетиции своей будущей поездки (которая по-прежнему оставалась хорошо охраняемой тайной) он весной 1838 г. поехал навестить Зюльму Карро, а затем Жорж Санд в Берри. Стало очевидно, что поводы покинуть Францию у него не только финансовые: «После этой одинокой жизни как я тоскую по обладанию природой с долгим и стремительным броском через Европу! Моя душа жаждет простора, бесконечности, природы в ее совокупности, не поделенной на крошечные участки, но обозреваемой на больших пространствах, омываемой дождем или купающейся в солнечном свете, я мечтаю бороздить огромные пространства и пересекать целые страны, а не маленькие деревушки»⁸⁴¹

.

Пока Бальзак ездил по безлесным равнинам Боса, он думал об Украине⁸⁴². И здесь, возможно, имеет смысл ненадолго оставить его и его планы и уделить больше внимания одинокому затворнику, обитателю вымышленного дворца, живущему перед листом бумаги с полуночи до рассвета, – Бальзаку, которого мы сможем разглядеть лишь мельком через дверь его кабинета в последние десять лет его жизни и найти которого теперь, наверное, можно лишь в его романах.

Конечно, увидеть целиком «другого Бальзака» невозможно. Его романы значительно превосходят границы его непосредственных занятий и опыта, и все сооружение обладает огромной центростремительной силой. Оно вместило в себя всю Францию, начиная с Великой французской революции и заканчивая Июльской монархией. И все же битва реальности с самообманом продолжалась и в его творчестве, и способы, какими пользовался Бальзак для накопления знаний, помогают лучше узнать его. Наблюдая его за работой, легче понять причины его поступков, его страстей и неудач в следующие несколько лет. Тогда его замыслы кажутся уже не такими невероятными.

Особенность исследовательского метода Бальзака заключается в том, что какая-то незначительная на первый взгляд деталь способна отнять у него все силы, в то время как обилие других подробностей создает впечатление, будто он обладает универсальным знанием и без всякого труда делится им. Иногда его отступления в реализм становились данью его любопытству, как, например, в рассуждениях о средстве от облысения в «Цезаре Бирото»⁸⁴³. Иногда они знаменуют собой желание заполнить брешь в человеческих познаниях. Леона Гозлана Бальзак угостил рассказом о том, как он зубрил ботанику для «Лилии долины». Поскольку одним из главных действующих персонажей романа стала Турень, ему нужно было знать «названия всех травок, на которые мы натыкаемся в деревне». Он расспрашивал своего садовника. Тот отвечал без труда: люцерна, клевер, эспарцет… «Нет, нет! – перебил его Бальзак. – Я спрашиваю, как вы называете тысячи этих травок», – и он сорвал пучок травы. «Этих, мсье? Это трава, вот и все». Примерно так же, как неграмотный крестьянин, ответил ему и профессор ботаники – «поэтому, когда я писал “Лилию долины”, я не мог дать точных названий тех зеленых ковров, которые мне так хотелось бы показать травинку за травинкой, в блестящей и мучительной манере фламандских художников»⁸⁴⁴.

Отсюда урок: пробелы в познаниях человечества могли противоречить самому препятствию. Более того, писатель, которого так часто льстиво называют «последним бастионом века» и который якобы мог с выгодой навесить ярлыки на содержимое всей известной вселенной, на самом деле ставил под сомнение сам процесс наделения именами. Наука, часто замечает Бальзак, – возможно, вспоминая юношеское стремление усвоить всю накопленную человечеством мудрость, – лишь достойная форма каталогизирования. После того как наука оказалась бессильна дать имена всем растениям в «Лилии долины» (не приходится сомневаться, что Бальзак воспользовался бы знаниями, если бы обладал ими), он придумал собственный язык цветов. Замена оказалась не просто адекватной, но чудесной. В символических букетах, которые Феликс дарит мадам де Морсоф, как сам Бальзак дарил г-же де Берни, он контрабандой пронес мимо цензуры самые сокровенные сексуальные желания: «двойные маки-самосейки с бутонами, которые вот-вот раскроются», «стебли, которые извиваются, словно желания, сплетенные в глубине души»⁸⁴⁵. Одновременно ему удалось не засушить историю любви скучным перечислением ботанических терминов.