Жизнь Гогена

В конце концов он получил их от двух торговцев картинами — Леви с улицы Сен-Лазар и Шоде с улицы Родье. Хотя они признавали, что живопись Гогена не так-то легко «заставить проглотить», оба считали, что в довольно короткий срок смогут продать его картины. Это был «вопрос времени». «Можете спокойно уезжать, — объявили они ему, — мы не бросим вас в затруднительном положении».

Гоген только этого и ждал. Он разместил у торговцев свои картины и скульптуры, потом занялся последними приготовлениями к отъезду, теперь уже близкому и более чем когда-либо одинокому, потому что ни Сеген, ни О’Коннор с ним ехать не собирались. Он роздал друзьям сувениры и сложил чемоданы.

28 июня Морис объявил в «Суар», что назавтра Гоген навсегда покидает Францию. Гоген уезжал без шума, почти украдкой. Он не хотел «прощаний на вокзале, которые волнуют и утомляют», и поэтому просил друзей не провожать его. В последний момент супруги Молар и Пако Дуррио все-таки настояли, что они его проводят. На перроне они единственные и пожали ему руку на прощание…

Поль Гоген. Бретонские крестьянки.

3 июля на борту «Австралийца», уходившего из Марселя, Гоген покинул Европу. «Там в тишине среди цветов мне остается вырезать себе гробницу», — сказал он Морису.

III. Алина

И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный… Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,

Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льдаНе восстанет никогда!Э. По. Ворон

[170]

На борту парохода, вперив безжизненный взгляд в морские просторы, Гоген продолжал бесконечный спор с самим собой. Правильно ли он поступил, бросив все, примирившись со своей участью, отказавшись надеяться наперекор всему? В его памяти вставало нежное и печальное лицо Алины, ее задумчивые глаза, и сердце его сжималось. Никогда!.. Никогда!..

Гоген даже не сообщил Метте о своем отъезде. Он был уверен — его бегство расценят как «преступление». «Совершенно верно, я великий преступник. Ну и что? Микеланджело тоже был преступником, да только я не Микеланджело». Но знают ли те, кто его обвиняет, «какая мука — неудачный брак? Развестись — легко сказать, но как? И почему нельзя разойтись попросту, без всяких судейских?» На борту «Австралийца», а потом на борту парохода, который доставил его из Новой Зеландии на Таити, Гоген думал одну и ту же думу и приходил все к тем же выводам. Он умрет здесь. Он построит себе хижину, будет разводить птиц, выращивать овощи, а также ваниль и кофе и будет их продавать. «А мое семейство — уж если без меня им помочь некому — пусть выкручивается как знает!»

Никогда! Никогда!..

В Порт-Саиде Гоген накупил порнографических открыток. А приехав на Таити, где уже не мог вернуть Техуру, которая вышла замуж, пустился в разгул с местными женщинами. «Все ночи напролет отчаянные девчонки не вылезают из моей постели. Вчера у меня их было сразу три».

Сначала он подумывал, не перебраться ли ему на Маркизские острова. Но в конце концов арендовал клочок земли в Пунаауиа, сравнительно недалеко от Папеэте, по дороге, идущей вдоль моря к Матаиеа.

Пожалуй, это был самый красивый район Таити. Широкая долина спускалась с холмистого берега в глубь острова и тянулась до горы Орофена — самой высокой вершины острова, достигавшей двух тысяч двухсот метров. Хижины туземцев прятались среди кокосовых и банановых деревьев, гуав, красного жасмина и брахихитонов. Вдоль лагуны, переливавшейся всеми мыслимыми оттенками, на много километров тянулся белый пляж. Напротив вздымался остров Моореа, фантастически выделявшийся на фоне волн в ореоле заката.

В этом волшебном уголке художник выстроил просторную хижину из двух комнат, крытую листьями кокосовой пальмы. В спальне всегда царил полумрак и было прохладно, мастерская была залита светом. На полу Гоген расстелил циновки, старый персидский ковер, стены увешал рисунками, тканями, расставив повсюду безделушки. Рядом с хижиной находился сарай-конюшня, где Гоген держал купленные им лошадь и двуколку.

«Как видите, особенно жалеть меня не приходится, — писал Гоген Монфреду в ноябре и, шутливо упомянув о своей разгульной жизни в первые недели пребывания на Таити, добавлял: — Но теперь я хочу покончить с распутством, взять в дом серьезную женщину и работать не покладая рук, тем более что я чувствую себя в ударе и думаю, что буду писать лучше, чем прежде».