Жизнь Гогена

И однако, его не покидала тревога. Кроме письма Монфреда и еще одного от Мориса из Парижа не было ни строчки. Его должники, и в частности Боши, который еще в июле должен был выслать ему две тысячи шестьсот франков, не торопились с ним расплатиться. А деньги таяли. Постройка хижины обошлась дорого. И к тому же он признавался сам: «Как всегда, когда у меня заводятся деньги и появляются надежды, я трачу не считая». Но если ему теперь не пришлют денег, он вскоре окажется на мели.

Отныне, как только приходила почта, Гоген бросался к почтовому окошку, с каждым разом все больше торопясь и волнуясь. Но тщетно. Ни писем, ни переводов не было. Как и четыре года назад, во время его первой поездки, началось бесконечное ожидание, и снова его охватывало чувство неуверенности — мучительной, тягостной неуверенности, «а это самое худшее в моем положении». Хоть бы ему написали, чтобы он знал, как обстоят дела! Даже дурные новости он предпочел бы неизвестности. Ждать, ждать в бездействии и мучительной тревоге — вот все, что ему оставалось.

Эта тревога, которую отягчало сознание собственного бессилия, лишала Гогена мужества и сил в борьбе с физическими недугами. В размягчающем климате Таити снова открылись раны на его ноге. Лодыжка болела, он не спал ночами. Печальной была для него зима 1895/1896 года, когда красота Пунаауиа, пылавшей под солнцем яркими красками своих бесчисленных цветов, только еще усугубляла его страдания. Когда боли в ноге немного отпускали, он писал. Он продолжал петь свою песню. На его полотне возлежала маорийская Олимпия — варварская Венера, которой он поклонялся. Его новая вахина Пахура, девушка тринадцати с половиной лет, несомненно позировала для этой картины «Женщина под деревом манго» («Те арии вахине»)[171]

. Холст пронизан безмятежной чувственностью. «Мне кажется, что мне еще никогда не удавалось добиться такой величавой и глубокой звучности в цвете». Гоген достиг вершин мастерства. Но как велик был контраст между художником, для которого настал момент создания шедевров, и человеком, который в ту же пору горестно жаловался, что «исчерпал не только все свои деньги, но и все свои силы».

Месяцы шли, а из Франции по-прежнему ничего не было. Должники точно воды в рот набрали. Гогену пришлось занять пятьсот франков, чтобы прокормиться. «С пятьюстами франков, что я должен за дом, это составляет тысячу франков долга, — писал он в апреле 1896 года Монфреду. — А меня не назовешь неблагоразумным — я живу на сто франков в месяц со своей вахиной… сами видите, это не много, а тут еще табак для меня и мыло, и платье для малышки — итого десять франков уходят на туалетные нужды». В довершение беды из письма Монфреда Гоген узнал, что Леви отказался заниматься продажей его картин. Это был жестокий удар. Теперь будущее Гогена зависело от одного Шоде. «Все рушится… Чем дальше я иду, тем глубже увязаю».

Он узнал также, что Метте потребовала, чтобы Шуфф передал ей картины мужа, и Шуфф послал ей несколько картин. «Бедняга Шуфф считал, что поступает правильно, я не могу на него за это сердиться. Он всегда питал к ней слабость и считал ее несчастной… Моя жена продаст картины и на эти деньги купит хлеба с маслом. Так-то!»[172]

Художник приходил в отчаяние. Он взывал о помощи, просил Шуффа обратиться к графу де Ларошфуко, который выплачивал Филижеру и Бернару годовую ренту в тысячу двести франков, чтобы получить от него вспомоществование в обмен на картины. Гогену были тягостны эти просьбы. Но что еще ему оставалось? «Домье, который был никак не хуже меня, без стеснения принял ренту от Коро». И у него вырвалась жалоба: «Мне никогда никто не помогал, потому что меня считают сильным, и я был слишком горд.

Но теперь я повержен, я слаб, я почти обессилен беспощадной борьбой, которую я вел, я стою на коленях, отбросив всякую гордость. Я самый настоящий неудачник».

Самоубийство он считал «нелепым поступком», но как знать, не вынудят ли его в конце концов покончить с собой. Хотя это было бы слишком глупо. Лежа на своей постели с перевязанной ногой, Гоген ломал себе голову, изыскивая способ выбраться из затруднений и строя «уйму комбинаций». Одна из них, о которой он в июне сообщил Монфреду и Мофра, казалась ему великолепной. Речь шла о том, чтобы пятнадцать любителей, сложившись, выплачивали ему две тысячи четыреста франков ежегодной ренты, то есть по сто шестьдесят франков каждый. А он взамен будет посылать им пятнадцать картин, которые будут разыгрываться по жребию.

«Совершенно очевидно, что такая цена за мои картины не слишком велика[173] и что через некоторое — и довольно короткое — время покупатели увидят, что не остались в проигрыше… Руки у меня не загребущие, черт побери! Зарабатывать двести франков в месяц (меньше, чем рабочий) на пороге пятидесяти лет, при довольно известном имени! Излишне говорить, что хламом я не торговал никогда и сейчас не собираюсь… И если я готов жить в бедности, то потому, что не хочу заниматься ничем, кроме искусства».