Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

От искреннего сердца желаю, чтобы несчастия Франции окончились и чтоб она вновь приобрела утраченное значение в Европе. Живейшее участие, которое я принимаю в королеве, заставляет меня в особенности желать улучшения в ее положении. Для преодоления великих опасностей нужно иметь и мужество великое… О Лафайете я ничего не скажу, но вижу, что и вы тоже думаете, что я. Что касается до г. Неккера, то я уже давно с ним раскланялась и думаю, что для счастья Франции было бы хорошо, если бы он никогда и не вмешивался в ее дела… Вижу, что мои потери в Вене (смерть Иосифа Второго и эрцгерцогини Елисаветы, сестры великой княгини Марии Федоровны, в феврале 1790 г.) вам причиняют столько же огорчения, как и мне, и теперь еще мне тяжело о них говорить. Я долго не могла видеть посла; и он, и я едва могли удержаться от рыданий. Тысячу раз пожалела я о французской королеве, которая в такое короткое время понесла столько различных потерь; но она обладает мужеством, как и мать ее, и неустрашимостью, отличающею весь их род. До какой степени доходила неустрашимость Иосифа (иногда, как я смею думать, вредившая ему самому) видела я сама в Тавриде, когда мы получали первое известие о смутах в Голландии. Он стал говорить со мной об этом, и я решилась откровенно высказать свое мнение; признаюсь вам, его ответ испугал меня. Но я замолчала, видя, что он остроумнее и речистее меня; однако все-таки дала ему понять, как бы я стала рассуждать в подобном случае. Больше я ничего не могла сказать, так как он, вероятно, знал местные условия, которые мне были неизвестны, а мои мысли по обыкновению были приложимы только к моей стране. – Не знаю, что называет Дидот моими записками, но по истине я никогда не писала таковых, и если это грех с моей стороны, то я и сознаюсь в нем.

Очень рада, что вы отдали справедливость Иосифу II: я к нему чувствовала искреннее расположение, и он тоже любил меня. Я не могу о нем вспоминать без умиления. Он мне написал ужасное письмо; я отвечала тотчас же, но мое письмо опоздало. Я многого ожидаю от его наследника, который на первых порах оказывается человеком осторожным, благоразумным, твердым, достойным уважения. Он производит хорошее впечатление во всех отношениях» (РА. 1878. Кн. 3. С. 169–171).

В эти тревожные дни, когда из Франции, с Балтийского моря и с юга России приходили разные вести, Екатерина II была готова отказаться от всего философского наследия, которое она приняла в 50—70-х годах. Вслед за Национальным собранием она готова бросить в огонь все лучшие произведения французских писателей и философов, все то, что служило огромной популярности этих писателей в Европе, а теперь, во время революции, может послужить лишь осуждению отвратительной теперешней неурядицы. «До сих пор думали, что следует вешать всякого, кто замышляет гибель своей родине, – с горечью размышляла российская императрица, – а вот теперь это делает целая нация или, лучше сказать, депутаты, тысяча двести представителей нации. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные бы образумились. Для начала следовало бы уничтожить жалованье в восемнадцать ливров, которое выдается каждому депутату (и тогда эта голь для своего пропитания должна была бы вернуться к своим ремеслам), а потом запретить законом принятие адвокатов в члены собрания. Против ябедников существуют во всех землях законы, иногда очень строгие; а во Франции этим шавкам дали законодательную власть. Вся эта сволочь не лучше «маркиза» Пугачева, про которого я всегда говорила, что он отлично знал про себя, какой он злодей. Недавно еще эти самые адвокаты, смотря по тому же, за что платили больше, защищали равно истину и ложь, справедливость и беззаконие. Я бы одним разом разогнала людей, а не стала бы по клочкам уничтожать что они сделали или сделают. Это придет само собою. Но сказывают, что повелителю нравится эта игра в гражданство, а таким образом не уничтожение зла. Можно пожалеть о государстве и о всех благоразумных людях! Что же касается до толпы и до ее мнений, то им нечего придавать большого значения».

Франция, узнав о свидании австрийского императора и прусского короля в Пильнице в августе 1791 года и о принятой декларации, опубликованной позднее, 20 апреля 1792 года, объявила Пруссии и Австрии войну. Отряд французов-эмигрантов в 35 тысяч человек вошел в состав австрийской армии под началом принца Гогенлоэ, другие отряды французов-эмигрантов стали под командованием прусского герцога Брауншвейгского.