Жизнь и любовь (сборник)

– Это значит-то знаете, в соседях мы. Картоха то сварилась хвать, а соли то нету, ну вот пошёл я к Ниночке сольцы одолжить. Захожу значит к ней в избу то, сидит у стола Ниночка пьянющая, пьянющая: «Давай, говорит, выпьем». Я ей: «Да кудыж тебе, будя ужо, и так, лыка не вяжешь». «Наливай», – говорит и крынку двигает, а в ей самогон то из свёклы видать. На столе то четыре стакана, ломти хлеба, квашёная капуста, ну там ещё всякость, видать собутыльницы то ушли. Ну, налил я по стаканам то, она зараз свой-то выпила, я свой тожать опорожнил, знатная была самогоночка. Глядь, а Ниночка-то личиком, то на стол легла да и спит ужо. Ну, чо делать то. Взял её под белы рученьки, препроводил до койки, положил, значит на спину. Собрался, было уходить, однако налил полстакана, выпил, капусткой закусил. Гляжу, а ноги то у неё свеились с койки-то, да как-то неладно в обувке. Не правильно это человека в таком положении оставлять, надоть удобство, значит сделать. Снял с неё обувку, кофту тожать снял, а там и блузку туда же, положил ноги то на койку. Ну, вот теперячи порядок! В голове то, так то хорошо, а вот в теле чёй то не то. Сел, значит, я на скамейку за стол, придвину к себе сковородку с жареной, на сале, картошкой.

– Ты давай ближе к делу, а про енто пропущай, – потребовал один из слушателей.

– Ето ты зазря так то, любо дело надоть по всем деталям, значит пройтить, ну значит то тарелку с кровяной колбасой, ну вобчем всё чо на столе придвинул, налил, выпил, сижу, закусываю, така значит благодать по телу то пошла. Гляжу на Ниночку, лежит она, распросталась на койке то, на ногах чулки. Сижу и думаю не порядок опять же, человек должон спать без чулков и под одеялой. Ну, вот подошёл к койке стал чулки стягивать, а они не снимаются.

– Ну чо дальше то чо, а? – раздался голос того же слушателя.

В ответ Гришанька отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Рассказывая, он вновь переживал случившееся.

– Думаю, надоть их сверху значит снимать то, стал искать этот верх то под рубашкой то, а тама какая то резинка, али ещё чо, ну вот поднимаю подол то рубашки то, да и обомлел на ей то, на Ниночке трусов то нетуть. Тут уж братцы некогды стало быть чулки то снимать. Распоясываюсь, а сам глаз то отвесть от её шуни немогу, волосья то такие реденькие, так, что всюё её видать. Губы то большие, пухлые, так и тянут к себе. Тут вспомнил про дверь, бегом накинул крючёк и к Ниночке, животик то погладил, да рубашонку то задрал до грудей. Девка-то натерпелась видать, соку то желания накопилось, хоть отбавляй, почуяла, как я её ласкаю то, вздрогнула, ножки то раздвинула и застонала. Ну, скажу я вам, такого не приходилось испытывать, как попал в неё и не помню, токо начал, значит, я двигать то, как она тожать на встеч пддавать стала, да всяко разно значит, крутит низом то, ох братцы, как вспомню, дрожь берёт. Она шопчет: «Ванечка, милый, ещё давай сильнее, ну, ещё», сама за шею меня обняла и прижимает к груди-то. Я уж думал, койка то не выдержит, развалится от наших страстей то. Видать в угаре-то меня за мужа свово приняла. Да его то ужо сколь годов то нету. Как ушёл в тайгу на медведя, так и сгинул. Когда приплыли оба почти что в раз, ох как она заметалась, затряслась да застонала, еле удержался на ней. Как вспомню, так охота бегом к ней токо, вот страшно уж больно она кончает, да може про меня и не вдогат ей. При встречах то вида не кажет. Ладно, поживём увидим.

Федот потянул:

– Ууу! Ето однако, мужики, надоть испробыть, а то с такими картинами жить то тяжко.

– Ты вот чо, забудь, осваивай свою, ховронью. А то чо, дык ты меня знаш, я те хряк то зараз размажу по всей твоей харе. Понял?

– Да я чо, я это так, пошутковать. Сам же знаешь от моей Стешки коромыслом по хребту в раз и без угляду…

– Ну, вот так то и лучше. Успокоился Гришаня.

– Давай, мужики трогай, а то лошади то застылись.

Парни взялись за возжи и обоз тронулся, поскрипывая полозьями по накатанному снегу.

В кедрач за белкой

Позднее время, трепетное пламя керосиновой лампы и тишина создавали условия для раздумий.

За стенами лесничей сторожки стояла на удивление тёплая и безветренная погода. Золотая осень в своём расцвете.

Вековая тайга, её дремучесть создавали чувство покоя и одновременно легкой тревоги.

Ночь прошла в глубоком сне. Еще было темно, когда Прокофич, ставя самовар проворчал:

– Хватит барствовать то, ужо солнышко засветит.

Обжигающая лицо и руки родниковая вода быстро прогнала сон.

Тимофей Прокофьевич, в народе его звали просто Прокофич, ещё с раннего утра был готов, на своей гнедой, объезжать лесные угодья.

В его хозяйство состояло из пяти лаек и двух козочек, одна из которых доилась, другая ещё молоденькая.