Однако приближались большие перемены. Случилось такое несчастье, о котором страшно было даже подумать тогда и горько вспоминать сейчас. В самый разгар дневных трудов работники не вынесли своего труда. Первой пришла к своему концу моя сестра Эмили. <…> Никогда в жизни она не медлила выполнить какую-нибудь положенную ей работу, не стала медлить и теперь. Конец ее был стремителен, она покинула нас спешно. <…> День за днем, зная, как она страдает, я смотрела на нее с мучительным чувством любви и изумления. Никогда мне не приходилось видеть ничего подобного, впрочем и никого подобного ей я никогда не встречала. Сильнее, чем мужчина, проще, чем дитя, – ее характер был не схож ни с кем. Ужасно было то, что она, полная участия к другим, не щадила саму себя, дух ее оставался непреклонен к желаниям плоти: от дрожащих рук, от лишившихся сил членов, от потухших глаз он требовал того же, что они исполняли, когда были здоровы. Присутствовать при этом, быть свидетельницей и не осмеливаться протестовать – вот боль, которую не передать словами.
После того воскресенья, в которое последовала смерть Брэнвелла, Эмили уже ни разу не вышла на улицу. Никто не слышал от нее жалоб. Вопросов она не терпела и отвергала как выражения сочувствия, так и предложения помощи. Много раз Шарлотта и Энн оставляли шитье или отрывались от чтения, чтобы с бьющимися сердцами прислушаться к ее нетвердым шагам, затрудненному дыханию, к частым паузам, которые приходилось делать их сестре, когда она поднималась по лестнице. Но они не осмеливались ничего сказать о том, что наблюдали, и только страдали – может быть, не меньше, чем она сама. Они не решались выразить свои чувства в словах, а тем более в помощи и заботе. Они просто сидели, тихие и молчаливые.
Я писала тебе в последнем письме, что Эмили больна. Она пока что не поправилась. Она