Жизнь волшебника

на подходе к первым домам села держится рядом.

– Папа, а у собачек бывают лишяи? – спрашивает дочка.

– Бывает. Эта зараза у кого хочешь может вскочить. Но твой лишай уже прошёл, не волнуйся.

– Папа, а у меня был взрослый лишяя или детский?

– Конечно, взрослый, – успокаивает отец, на ходу приобнимая её за плечики, – ты же уже

совсем большая. Вот смотри, насколько выше папкиной коленки выросла.

Роману смешно от того, как дочка называет лишай. Судя по всему, она воображает его в виде

какого-то странного существа с вредными замашками, которое не позволяет ей ходить в садик.

– А дождь сегодня был? – снова очень серьёзно спрашивает Машка.

– Да вроде не было.

– А почему у нас окно мокрое?

– Так оно же мокрое-то изнутри. Отпотело, да и всё.

Конечно, сейчас она спросит про это «отпотело» – и надо будет как-то это объяснить. Но дочка

не спрашивает, видимо, понимая всё как-то по-своему. Интересно: вот дети всё время задают

вопросы. А если, наоборот, спрашивать их, будто сам ничего не знаешь? Они ведь такого тебе

нафантазируют. .

Дома осталось много дел, но сейчас можно не спешить. Зато домой он вернётся быстро. Машку

после осмотра наверняка допустят в садик, потому что лишай её и в самом деле совсем засох.

Заглянув в кабинет к врачам, Роман сразу находит докторшу, описанную Ниной. Татьяна

Павловна молодая, высокая, с мягкими губками и ласковыми серыми глазами, в очках, стёкла

которых будто специально смазаны каким-то сиянием. И как только таких врачих в деревню

направляют? Их надо в городе оставлять, исключительно для красоты и любования масс. Там же, в

кабинете, сидит и главврач Борис Бадмаевич, барабаня по столешнице толстыми пальчиками –

смуглыми сардельками.

– Чо тебе? – развязанно, гортанно и как-то по-бычьи спрашивает он.

– Да вот лишай у дочки, – чувствуя какую-то невольную зависимость перед ним, объясняет

Роман.

– Приём с двух часов в амбулатории, – говорит Бадмаев, словно демонстрируя своим

значительным тоном, кто здесь начальник.

– А нам сказали сюда прийти.

– Хто тебе схазал такую чушь? Приём с двух часов в амбулатории.

– Ну, какая же это чушь? – говорит Роман, уже заводясь, но в то же время и переживая за

докторшу, разрешение которой названо «чушью». Выходит, она разрешила им прийти сюда по

доброте душевной, неофициально, можно сказать.

– Чушь, потому что приём с двух часов в амбулатории.

Если послушаться главврача, значит, сейчас придётся возвращаться с дочкой на подстанцию, а

потом, накормив её обедом, шлёпать три километра до амбулатории, куда этот главврач вальяжно

подкатит на белом больничном «Москвиче». Более того, он и обогнав их по дороге, не тормознёт,

чтобы подвезти. А тут и делов-то – только раз взглянуть. Можно ещё и в садик успеть. Уж не говоря

о том, что Нина после обеда уйдёт в школу, а Федьку с кем оставить? Ну, ладно бы ещё врачи

заняты были, а то видно же: свободны, ничем не озабочены.

– Значит, не посмотрите? – спрашивает Роман.

– После двух часов в амбулатории, – даже с каким-то удовольствием повторяет Борис

Бадмаевич.

– Ну, а чего до двух часов-то ждать? Дочка-то – вот она. Пусть посмотрят.

– Ты нас не учи. В амбулатории, с двух часов. Тахов порядох.

– А войти в положение нельзя?

443

– Нельзя. Тахов порядох, – теперь уже и сам забавляясь тому, что ему приходится повторять

одно и то же, отвечает врач.

– Да уж, – уже со своим злым кошачьими прищуром говорит Роман, взбешённый его усмешкой.

– Какой-то чудной у вас порядок-то…

Врач сидит влито, как Будда, широко расщеперив толстые коленки. Он здесь хозяин и может

сидеть как угодно.

– Хахой бы ни был, а порядох.

– Какой-то отвратительный порядок…

Роман уже и сам ненавидит себя за то, что от раздражения не может сказать ничего толкового и

убедительного или уже, напротив, чего-нибудь такого едкого, от чего перекосило бы этого

перетруженого врача. А ещё было бы лучше вытолкнуть сейчас дочку в коридор, вежливо

попросить выйти Татьяну Павловну, и отметелить этого специалиста прямо в кабинете. Ох, как

притягательна его крутая скула – для нокаута ему хватит и одного резкого тычка. Хотя, не в

челюсть надо, а опять же прямо в лоб («щелчок презрения»), так, чтобы кость в кость, прямо по его

деревянным мозгам, так, чтобы эти мозги хоть встряхнуло немного, как слежавшиеся опилки.

Однако это сладкое желание лучше подавить. Глубоко передохнув, как бывало в армии после

отработки приёмов рукопашного боя, Роман поворачивается к двери, но, снова вообразив весь

путь до подстанции и обратно, оглядывается уже на докторшу.

– Может быть, вы всё же посмотрите, а?

– Подождите в коридоре, – виновато не то перед ним, не то перед главврачом, просит она.

Роман выходит чуть обрадованный: есть всё-таки здесь добрые люди, есть. Зря не догадался

сразу к ней обратиться. А этому прыщу на ровном месте следовало бы спокойно ответить: чего ты,

мол, дёргаешься, я же не к тебе пришёл. Жаль, не сообразил. Хотя, конечно, в лобешник ему

закатать было бы куда приятней… Понятно, что это по-хулигански. А как ещё с такими быть? Их же

иначе-то не убедишь. Кулак – это для них как раз само то. Хоть того же выберинского завхоза