Жизнь волшебника

На пятый день вечером больничные батареи остывают – запивший кочегар утопил кочегарку и

разморозил всю систему. Роман кутает Федьку во что придётся, но сынишка раскрывается, мёрзнет

и постоянно мочится. Всю ночь, меняя мокрое и грея ребёнка под мышкой, Роман и сам не может

спать от холода и злости на весь этот идиотизм. К утру у Федьки уже нет ничего сухого. А высушить

негде. Что же, и это тоже всё нормально, если верить парторгу Таскаеву? Почему-то в городе точно

такие же люди отдыхают в тепле, смотрят нормальный, хотя бы и чёрно-белый телевизор, лечатся

у путных врачей и иглы им там втыкают не такие дуры, как медсестра Бочкина. Понятно, что

трудности надо преодолевать. Но не трудности же, созданные до блевотины нажравшимся

кочегаром?! Трудности и идиотизм – это не одно и то же.

Когда под утро измученный Федька забывается чуть более спокойным сном, Роман, набросив

телогрейку, бежит до Матвеевых, заводит оставленный мотоцикл (спасибо ему, что он даже на

холоде почему-то сразу заводится), едет домой, снимает со стены обогреватель. Катерина,

подкараулившая его на обратном пути, почти на ходу суёт конверт – письмо от Нины.

453

Хорошо, что в палате есть розетка. Роман включает обогреватель, и пока он нагревается,

пробегает глазами письмо. Письма Нины почти всегда раздражают, а сегодняшнее просто выводит

из себя. Снова она поучает, как нужно обходиться с детьми, советуя то, что он знает не хуже её. И

как всегда в её письмах: ах, ах, бедные, как же вы обходитесь без меня? Похоже, её поучения и

письма больше всего нужны ей самой для того, чтобы как-нибудь случайно не забыть про них.

От обогревателя идёт волнистое тепло, и заразные, присмиревшие от холода школяры тут же,

как взъерошенные воробьи, пристраиваются к нему, даже повеселев немного, как у какого-то

лесного костра.

– О, да я смотрю, вы тут неплохо устроились! – восклицает от порога низкорослая, круглая, с

круглыми икрами в шерстяных колготах и сама вся очень тёплая Нина Ивановна, – но я

предупреждаю: у нас это запрещено.

– Что значит – запрещено? – с недоумением спрашивает Роман эту обычно добрую и умную

медсестру. – А замерзать, выходит, разрешено?

– У нас существует специальное распоряжение главврача, согласно которому, я имею право

даже изъять у вас эту штуковину.

– Не выйдет, – раздражаясь, говорит Роман, – эта штуковина – собственность подстанции.

– А мне всё равно. Так что лучше уберите её, пока кто-нибудь не увидел.

– И кто же у вас этот «кто-нибудь»?

Тут в палату вваливается дядя Гриша, притащив для утепления телогрейку, в которой он обычно

чистит уборные, и пузатые матёрые валенки, подшитые на три подошвы сразу.

– Это ещё что такое! – испуганно, но строго восклицает Нина Ивановна.

А тут наступает очередь и этого «кто-нибудя» – главврача Бориса Бадмаевича, взбешённого

совсем неправильным поступком кочегара. Вот тебе и подготовка к зиме: один идиот напился и всю

её испортил.

– А ну-ха, не ори, Нина Ивановна! – орёт он сам, а видя, как она просто столбенеет от его

грубости, добавляет, как ему кажется, мягче: – Захрой рот, а то и тах холодно. – Тут он осекается,

осмысливая свой неожиданный перл и, видимо, удивившись ему, с назиданием заключает: –

Больным и тах тяжело, а ты орёшь. И худа ты тольхо хлядишь!? Пользоваться плитхами и

обогревателями в помещении больницы строхо запрещено!

Роман молча поднимается, выдёргивает шнур розетки. Потом, не обращая внимания ни на

бедных школяров, разочарованно убравших ладони со стынущего тэна, ни на сестру с главврачом,

наблюдающих за ним, загружается Федькой, на попке которого от уколов уже какие-то твёрдые

шишки, сумкой с его мокрыми, ароматными вещичками, берёт под мышку обогреватель. Федьке,

пожалуй, и дома будет не хуже.

– Ой, – растерянно произносит наконец-то отошедшая от столбняка Нина Ивановна, – как же вы

без лечения-то?

– Да ничо, хах-нибудь поди перезимуем – отвечает вдруг Роман, вспомнив заверения Бадмаева

на партсобрании.

Реакцию главврача он заметить не успевает: трудно повернуть голову в его сторону из-за

сложной ноши в руках. Зато идёт потом по коридору, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться в этой

поганой ситуации: и как только вышло у него передразнить главврача?

Докторшу Татьяну Павловну на следующий день привозит на подстанцию больничный

«Москвич». Она осматривает Федьку, качает головой, показывая недовольство непутёвым отцом,

прервавшим лечение. Роман молча и добродушно кивками соглашается с ней: хорошо, что

приехали, всё не так скучно.

Федька идёт на поправку уже сам по себе. А спустя несколько дней он окончательно оживает,

кажется, уже от одного домашнего тепла и покоя.

Воспоминания о больнице мерзкие. Равнодушная целина, которую ничем не взорвёшь, залегает

и там. Пылёвские начальнички будто связаны между собой каким-то негласными уговорами-

стяжками: живём спокойно только для себя и друг другу не мешаем. А между этими стяжками, как

между рёбрами каркаса, вроде некой заливки все остальные: рабочие совхоза, пенсионеры, чужая

ребятня. Вот почему в селе ничто не изменяется – рёбра конструкции не дают. Если только не