Жизнь волшебника

нечего, там ничего уже нет.

– Ладно. Спасибо тебе, Матвей.

– Да ты что!? – почти зло повышает он голос. – Какое ещё «спасибо»? Тут я и без

благодарности обойдусь. Ладно, поеду. Я ещё и домой не заходил. Надо Кэтрин успокоить, а то

она, наверное, уже сухари для меня сушит.

Поставив Машку на ноги, он подходит к двери и, уже взявшись за ручку, оборачивается.

– Короче, договорились: ты его не трогаешь. Если тронешь – запачкаешься. Тогда я и тебя

уважать не смогу.

– Хорошо, – соглашается Роман, понимая, что от этого обещания уже не отступить: уважение

Матвея чего-то да стоит.

* * *

Через неделю после отъезда Нины у Федьки вдруг подскакивает температура. Роман, увидев на

градуснике длинный столбик стальной холодной ртути, пугается так, как жена с её привычкой к

болезням не испугалась бы никогда. Он тут же кутает обоих своих чад, как капусту, втискивает их в

452

коляску мотоцикла и медленно, чтобы не продувать встречным ветром, везёт теперь уже согласно

«порядха» в амбулаторию. Детская докторша, та же холодная красавица Татьяна Павловна,

прослушав вялого, разваренного Федьку, заключает, что с ним нужно ложиться в больницу.

Курс лечения – десять дней. Машку приходится оставить на Катерину. За домом по мере

возможности присмотрит Матвей, а вот подстанция остаётся на произвол судьбы. Для ежедневных

осмотров и записей в журнал придётся бегать из больницы или сочинить их потом за все дни сразу.

Только бы из сетей никто не прикатил.

Больные в палатах Пылёвской больницы делятся лишь на мужчин и женщин. В палате вместе с

Федькой лежат два семиклассника из интерната – питомцы Тони – с какой-то сыпью по всему телу.

И то ли от этой зудящей сыпи, то ли просто от самой неуёмной молодости, энергия из них просто

фонтанирует. Они то шумят, дразня и распаляя друг друга, то барахтаются на кроватях, падая с них

вместе с матрасами, то почти всерьёз дерутся, после чего сидят, уливаясь слезами, швыркая

соплями и мотая их на руки до самых локтей. Других занятий у школяров, получивших свободу от

уроков, не находится. В первый же день они хватаются за Федькины игрушки. Игрушки приходится

отобрать, но Федьке их уже не дашь: только сыпи ему не хватало.

А ещё в палате лежит бездомный старик Гриша – постоянный больничный ассенизатор, который

по совместительству чистит уборные около клуба и дирекции совхоза. За свою длинную жизнь,

уходящую в то тревожное прошлое, когда люди задушевно пели «забота наша простая, забота

наша такая: жила бы страна родная, – и нету других забот», дядя Гриша никогда нигде не воевал, а

лишь чистил уборные, с неизменной регулярностью наполняемые при всех правителях, властях и

во время всяких войн. Пожалуй, лишь его-то школяры и боятся, потому что вместо всех передних

зубов от клыка до клыка у дяди Гриши дыра. Сами же эти большие клыки в тягучих, как будто

лишних губах, кажутся не человеческими. А ещё у дяди Гриши замечательны пятки,

напоминающие камень статуи с облупившейся извёсткой. Интересно то, что эти пятки

высовываются сквозь новые носки, видимо, надетые по случаю пребывания в культурном месте.

Но какая ткань не расползётся на шершавом камне?

В сущности же, всё это ерунда в сравнении с тем, что Федьке прописано семь уколов в сутки,

которыми тычут его днём и ночью. И уж совсем потрясающе то, как делает эти уколы медсестра

Бочкина. Спуская с сынишки колготки, Роман и так-то не может без острой боли смотреть на его

маленькую попку: куда, казалось бы, там колоть? Медсестра же, ухватив шприц между средним и

безымянным пальцами, тычком, почти вертикально, глубоко и резко всаживает иглу. Кто и где

научил её этому приёму? Обычно ветеринары делают так уколы быкам и коровам, наверное, для

того, чтобы пробить их жёсткую кожу – ну, так от этого и быки вздрагивают. Ребёнок же резко,

судорожно выгибается и от боли не может даже сразу закричать. Но лицо медсестры остаётся

спокойным и удовлетворённым.

Вогнав иглу в очередной раз, Бочкина давит на поршень шприца, но лекарство почему-то не

идёт. Она давит сильнее, уже, кажется, изо всех сил, руки дрожат от напряжения, а игла от этой

дрожи ещё глубже входит в тельце. Роман на это не может смотреть: ему кажется, что сейчас у

него остановится сердце. На лице же сестры лишь деловая сосредоточенность, да нечто похожее

на любопытство и интерес, будто перед ней не ребёнок, а игрушка для какой-то её странной

забавы. Это её удовольствие так неожиданно, что Роман даже теряется.

– Может быть, не надо бы так глубоко-то, а? – спрашивает он.

От напряжения она криво улыбается и лишь выдавив, наконец, всё содержимое шприца,

поясняет:

– Чем глубже, тем лучше – лекарство быстрее рассосётся.

В полезность такого метода не очень верится, потому что ночью после её уколов сынишка долго

не может успокоиться и заснуть. Хотя после уколов другой сестры – Нины Ивановны, он засыпает

тут же и спит спокойно. Бочкина ходит с самоуверенно вскинутой головой, виляя крупным, высоким

задом. Ноги выбрасывает полусогнутыми – ходить на высоких каблуках не умеет совсем. Вот ей-то,

кобыле, прямо рекомендовались бы самые глубокие уколы, причём какой-нибудь конской иглой!