Жизнь волшебника

блестят. «Ну что ж, успехов вам, а у меня своя программа». Пора и на Москву взглянуть. Да и не

только взглянуть. Есть ещё одна тайная забота, о которой он не стал бы говорить никому. Когда-то,

только приехав в Читу, Роман не мог внутренне освоиться в городе до тех пор, пока у него не

появилась там первая женщина. Неплохо было бы вот так же покорить и этот мегаполис. Почему

бы и Москве не приголубить его теперь? Уехать потом отсюда не солоно хлебавши – это просто не

по-мужски.

Роман выходит на улицу. В буфете на углу покупает треугольный пакет молока и блестящую,

просто лакированную, булочку. Здесь же и завтракает, стоя за высокорослым столиком, прикидочно

приглядываясь к женщинам. Ох, как интересно быть охотником! Он уже и забывать стал все свои

навыки и волнующие ощущения такой охоты. Покончив с молоком, Роман выходит на остановку и

садится в первый попавший троллейбус – пусть едет, куда хочет – всё равно по Москве!

Вчера по дороге до института ему было, конечно, не до впечатлений, зато теперь он –

отдохнувший, спокойный, неспешный. В голове – великая сибирская провинциальная наивность, в

теле – сибирская же свежесть и крепкая, набравшая силу физическая дурь, а за окном

троллейбуса, как и в самом троллейбусе, – усталая, разморённая жарким летом, столица.

А смотреть тут можно на всё подряд. Вот на перекрёстке среди блестящих отечественных и

иностранных авто судорожными рывками тормозит такой обмаслившийся грязный и закопчённый

«Беларусь», какого и в самом захудалом колхозе не сыщешь. Во всяком случае, в Пылёвке – точно

нет. В кабине же его – симпатичный, причёсанный парёнек в чистых джинсах, в кожаном пиджаке,

похожий на школьного учителя, который возвращается домой, отведя уроки. Только почему на

тракторе, да ещё таком убитом?

А вот в кузове маленького «уазика», такого же, на каком ездит Ураев, ящик с надписью: «вилки –

1000 штук». На ящике этикетка с нарисованной обычной столовой вилкой. «Постой, постой я не

понял – сколько? Тысяча штук, что ли?» Роман запоздало оглядывается, чтобы уточнить, но

«уазик» уже затёрт другими машинами. Ни фига себе расфасовочка! Куда, интересно, требуется

тысяча вилок сразу? А молоко тут возят на трехосных машинах в таких больших цистернах, в каких

по Сибири возят лишь бензин или солярку. Интересно, со скольких же ферм собрано молоко в

473

таких бочках? Задумывался ли хоть один москвич о том, молоко скольких коров в такой цистерне?

Впрочем, в таком мегаполисе о коровах можно и вовсе не знать ничего. Да вот ведь только что,

пока пил молоко из пакета, видел в молочном отделе плакат: «Молоко – это замечательнейший

продукт, произведённый самой природой» и подпись, кажется, Тимирязева. Конечно, при

Тимирязеве-то ещё никому не надо было растолковывать, что молоко не бьёт из недр земли

нефтяным фонтаном, а тоненькими струйками дзенькает в подойники из вымени коров, которых

надо и кормить, и пасти, и доить, и лечить. Культурным холёным москвичам это дзенькание струек

молока в подойники покажется, конечно, грубым натурализмом.

А вот праздные люди в Москве уже не раздражают. Хотя как отличишь здесь праздных от

непраздных? Все бегут, мельтешат, озабоченно едут. Тут и праздные не могут не бежать. Хотя,

конечно, есть и гуляющие в скверах. Ну так и что? Это уже не близкий райцентр, где люди без дела

кажутся почти предателями. Здесь уже принципиально иной мир, имеющий право на любое своё

существование.

И ещё здесь какое-то другое ощущение жизни. В Москве она густа, здесь её ядро, здесь она

задаётся и определяется. Вот из динамиков троллейбуса поют Пугачёва с Кобзоном, так ведь они и

сами где-то недалеко. Тут они, конечно же, и сами себя из динамиков слышат, хотя неловко,

наверное, себя слушать. В Пылёвке воображалось, что их голоса доносятся откуда-то из-за

тридевяти земель. А здесь этого воображать не надо. Здесь они и поют. Отсюда песни и

разносятся по всем городам, перифериям, провинциям, и даже по всему миру. Кто знает, может

быть, тот же Кобзон живёт в этом большом доме, мимо которого едет сейчас троллейбус. Из этого

дома он каждый день ходит на свою работу и там поёт.

А вот госпожу Тэтчер, пожалуй, зря ругают в новостях на весь троллейбус а, значит, и на всю

Москву. Ну ладно бы ещё говорить такое где-нибудь в Сибири, а в Москве-то, наверное, столько

лишних ушей! Передадут ей, и она обидится. Да, не дай Бог, конфликт какой-нибудь получится.

Почему это здесь ничего не боятся!? Наверное, смелость и уверенность Москвы от самой её

массы. Жизнь не кажется здесь зыбкой, потому что её много. Поверить в возможность какого-

нибудь землетрясения или атомной войны здесь просто не выходит – густота жизни не даёт. Да

ведь этот громадный, чуткий, живой конгломерат заранее учует любую опасность, где бы она ни

возникла. А если уж что-то случится по мелочам, ну, скажем, если где-то чего-то станет не

доставать, то обязательно кто-нибудь тут же что-нибудь изменит, привезёт, достанет и устойчивый

порядок восстановится.

А это что?! Роман снова так резко оборачивается, что сидящая рядом пассажирка в возрасте