Жнецы Страданий

Иногда — редко — он ходил к родной деревне, смотрел на темные окна домов. И думал о том, как его там боялись. Но он не хотел зла. Он любил их всех. Потому что каждого помнил. И деда Врона, и Зорянку, и маленькую Лесану, и меньших сестриц, и мать… помнил всех. Но они бы не приняли его никогда. Он и не смог бы прийти к ним, не прорвался бы через заклинания, оберегающие дома.

Потом он прибился к чужой Стае.

Однако острая, болезненная потребность иногда являться к родной деревне изводила его. И оказалось — не зря. Потому что в одну из ночей, когда он стоял на пригорке под старой сосной и смотрел на родной тын, то услышал крик.

Дикие напали на парня и девку, шедших домой.

Каред кинулся туда, откуда неслось рычание. Но обить успел только девушку. Парня разорвали на глазах. И тогда тот, кого в новой стае звали Дивеном за дивную силу, впервые дал волю своему Дару. Ту, которую он хотел спасти, уже искусали и пригубили, но он чувствовал — жива.

Он ее вырвал. Забрал с собой. И радовался, что когда она очнется, то ничего не будет помнить. Она и не вспомнила. А он не узнал красивую стройную девку. В Стае ей не шибко обрадовались. Еще бы — лишний рот! — но приняли, потому что привел он. И нарекли Сладой. За покладистый и уживчивый нрав.

Девушка совсем не была похожа на Мьель. Но как же он полюбил ее! За спокойную стойкость. За рассудительность. За ласку и преданность. За доверие. Так у него появилась новая семья.

Каред вытер лицо рукавом рубахи. Впервые в жизни он плакал от счастья.

Его жена, его дети, его Стая — они были живы. И они пришли туда, где не страшны Охотники, голод и сам Каженник. Они добрались. Они будут жить.

Сквозь слезы он улыбнулся и судорожно вздохнул, пытаясь успокоиться. Дом. Его новый дом. В который никогда не войдет чужак. Дом, где нет места страху.

Прав был дед Врон: рука любимого мягче шелков, а любовь сильнее страха. Он своей любовью пересилил страх. Выгрыз его из души. Вот только… души после этого у него почти не осталось.

* * *

Как хорошо в самом начале зеленника пахнет воздух! Молодой травой, теплой землей, терпкой хвоей, разопревшими почками, готовыми вот-вот проклюнуться клейкими молодыми листьями. Оттого-то в груди вскипает в эту пору детская пузырящаяся радость и хочется бежать по просыпающемуся лесу, смеяться без причины, захлебываясь и задыхаясь.

Лесана стояла, склонившись над кипящим котелком. Ароматное хлебово весело булькало и над полянкой, где девушка и ее наставник расположились для отдыха, плыл сладкий грибной дух.

Выученица улыбалась, помешивая похлебку. Клесх терпеть не мог грибы. Но она нарочно берегла на дне заплечника горсточку сушеных белых. Именно потому, что он их ненавидел до душевного выворота. Девушка усмехнулась, предчувствуя, как разразится наставник, возвратясь из леса к месту их стоянки. Крефф вырос на берегу Злого моря. Там не знали, не ели и не собирали грибов. Поэтому об этих «слизняках» он мог бубнить два оборота и ни разу не повториться.

Именно потому Лесана их и варила. Ей нужно было с ним поговорить. А говорил Клесх только тогда, когда был чем-то недоволен, зол или, когда учил ее. Если же все обстояло хорошо, наставник мог за седмицу ни проронить ни единого зряшнего слова. Даже «нет» и «да» заменял движением головы.

Но Лесана за три-то года научилась вытягивать из него слова тогда, когда нужно. Для того у ней было припасена не одна маленькая хитрость.

У Клесха, надо полагать, тоже. Он-то выученицей помыкал искусно. Она до сих пор помнила, как он ей говорил: «Ты в бою бьешься оружием. А должна Даром. С мечом против оборотня долго не простоишь».

Выученица виновато кивала, но ничего не могла с собой поделать, никак не получалось у нее в минуту опасности будить в себе Силу. Душа уходила в пятки, и Дар закрывался, отказывался подчиняться. Поэтому Лесана трусливо старалась держаться ближе к наставнику, понимая животным чутьем, что он-то не пропадет, а значит и она с ним вместе. Пока крефф послушницу не проучил.

Лесана и посейчас помнила, как рвались волколаки на обоз — с влажных клыков летели хлопья пены, челюсти клацали. Оборотни наскакивали на магов, силились прорваться к людям. Ужас поднялся тогда в груди у девушки холодной кипящей волной, по всему телу высыпала испарина. Огромные серые звери кидались и хрипели. И вдруг Клесх упал, снесенный мощной тушей. Вот только стоял и уже дикая тварь рвет его, захлебываясь от ярости.

У выученицы перехватило дух. Она не смогла даже закричать — сердце подкатило к самому горлу, и вместо крика изо рта вырвался лишь вздох ужаса. А потом на смену страху пришел гнев. Никогда прежде не было у Лесаны в душе столько ярости. Дар расходился от нее волнами — голубое пламя летело над сугробами, вспыхивало на жесткой шерсти корчащихся волколаков, пробегало искрами, заставляло свирепых хищников скулить и корчиться, кататься по земле, хрипеть…

Лишь после этого Клесх сбросил с себя тушу издохшего волка и поднялся на ноги. Плечо, рука и весь правый бок у него были разодраны, от ран валил пар, и кровь черными каплями сыпалась в утоптанный сугроб.