Жозеф Бальзамо. Том 2

И он ринулся в чащу, словно молодой раненый волк, который убегает, не оборачиваясь, скалит острые зубы и злобно сверкает глазами.

116. ОТЕЦ И ДОЧЬ

В конце аллеи Андреа и впрямь увидела маршала и отца, которые прохаживались перед домом в ожидании девушки.

Оба друга сияли и держались за руки: более точной копии Ореста и Пилада [75]при дворе невозможно было сыскать.

Завидя Андреа, старики еще более возрадовались и принялись обмениваться замечаниями относительно ее сияющей красоты, которой гнев и быстрая ходьба придали еще более неповторимый блеск.

Маршал поздоровался с Андреа так, словно девушка была уже всеми признанной г-жой Помпадур. Это не ускользнуло от барона и весьма его обрадовало, однако подобная смесь почтения с весьма вольными любезностями удивила Андреа: ловкий придворный умел вложить в одно-единственное приветствие столько нюансов, сколько Ковьель [76]— французских фраз в одно-единственное турецкое слово.

Андреа присела перед маршалом и отцом в церемонном реверансе, после чего изящно и любезно пригласила их подняться к ней в комнату.

Маршал выразил восхищение по поводу опрятности жилища девушки — единственной роскоши в обстановке и убранстве этого уголка. С помощью цветов и небольшого количества белого муслина Андреа сумела превратить свою унылую комнатку не во дворец, но в храм.

Маршал уселся в кресло, обитое зеленым кретоном с вытканными на нем крупными цветами, под высокой вазой китайского фарфора, из которой свешивались душистые гроздья акации и кленовых листьев вперемешку с ирисами и бенгальскими розами.

Барон де Таверне занял такое же кресло, а Андреа присела на складной стул и облокотилась о клавесин, также украшенный цветами, стоявшими в большой вазе саксонского фарфора.

— Мадемуазель, — начал маршал, — я приехал, чтобы от имени его величества передать вам те комплименты, которые были высказаны слушателями вчерашней репетиции по поводу вашего очаровательного голоса и безупречного музыкального таланта. Государь побоялся, что вызовет всеобщую ревность, если станет вас при всех расхваливать. Поэтому он поручил мне выразить вам благодарность за доставленное удовольствие.

Андреа зарделась и стала столь хороша собою, что маршал продолжал уже как бы от своего имени:

— Король заверил меня, что никогда еще среди его придворных не было особы, которая была бы в той же степени, что вы, мадемуазель, одновременно одарена умом и счастливой внешностью.

— Вы забыли о сердце, — просияв, вставил барон. — Андреа — образцовая дочь.

На секунду маршалу показалось, что его друг вот-вот расплачется. В восхищении от подобного излияния отцовских чувств он воскликнул:

— Сердце! Увы, дорогой мой, вы один можете судить о той нежности, коей преисполнено сердце мадемуазель. Будь мне двадцать пять лет, я положил бы к ее ногам и свое сердце, и состояние.

Андреа еще не умела хладнокровно выслушивать любезности придворных и лишь пробормотала что-то невнятное.

— Мадемуазель, — тем временем продолжал маршал, — король просил вас позволить ему засвидетельствовать вам свою признательность и поручил господину барону, вашему отцу, передать вам знак этой признательности. А теперь скажите: что мне передать в ответ его величеству?

— Сударь, — отозвалась Андреа, видевшая в том, что она собиралась сказать, лишь дань уважения подданной к своему королю, — благоволите уверить его величество в моей признательности. Передайте его величеству, что он слишком добр, и что я недостойна внимания столь могущественного монарха.

От этих слов, произнесенных девушкой твердо и уверенно, Ришелье пришел в восторг.

Он взял руку Андреа, почтительно ее поцеловал и заметил:

— Ручка королевы, ножка феи… Ум, воля, чистота… Ах, барон, какое сокровище! Да, ваша дочь — истинная королева!

С этими словами маршал откланялся и оставил Андреа наедине с отцом, который, сам того не замечая, пыжился от гордости и надежд.

Увидев, как этот приверженец старых философских теорий, этот скептик и гордец всею грудью вдыхает спертый воздух королевских милостей, любой сказал бы, что Господь замесил из одного теста и ум и сердце барона де Таверне.

По поводу происшедших с ним перемен барон мог бы ответить лишь одно: «Изменился не я, изменилось время».

Слегка смущенный, он сидел подле Андреа; устремив на него свой глубокий, как морская пучина, взгляд, девушка с той же непоколебимой безмятежностью спросила:

— Сударь, кажется, господин Ришелье говорил, что его величество передал для меня знак своей признательности. Что это, скажите?

— Ага, ей стало любопытно, — пробормотал барон. — Никогда бы не поверил. Ну что ж, черт возьми, тем лучше!

Он медленно извлек из кармана данный ему накануне маршалом футляр — так добрый папаша достает кулек конфет или игрушку, которую детские глаза уже давно заприметили у него в кармане.

— Вот, прошу, — проговорил барон.

— Ах! Драгоценности! — вырвалось у Андреа.

— Они вам по вкусу?