Жуков

Лавина репрессий докатилась до младшего комсостава, подрывая самые устои военной службы. Воцарилась атмосфера всеобщей подозрительности, количество доносчиков и клеветников множилось не по дням, а по часам. Жуков был не просто удручен, а подавлен происходившим. Прекрасные командиры дивизии, в которой он вырос, командуя полком, — Каширин, Гай, Шмидт, Сердич, — брошены в застенки. Об их судьбе ничего не было известно, кроме позорящего клейма врагов народа.

Не прошло и двух недель после ареста Д. Серди-ча — он командовал 3-м конным корпусом, — как Жукова вызвали в Минск. Приказ: явиться в вагон командующего войсками округа. Там Жукова поджидал не командующий В. М. Мулин (о нем Жуков скажет — человек «красивой наружности»), а плюгавый, плешивый человечек с бегающими глазами. Только что назначенный в округ член Военного совета Ф. И. Голиков. Он подверг Жукова допросу о связях с арестованными «врагами народа». Жуков холодно ответил: «Не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка». Инквизитор выложил козырную карту — комиссар корпуса доносит: с ведома-де Жукова крестили в церкви недавно родившуюся дочь Эллу. Жуков презрительно отозвался: «Неумная выдумка».

В вагон вошел В. М. Мулин, Голиков рванулся к нему с комиссарским доносом. Командующий брезгливо прочитал и объявил: Жукову предлагается стать командиром 3-го конного корпуса. С этим Жуков и уехал в Слуцк, ожидать приказа из Москвы. Тем временем Мулин был арестован, а по признанию Жукова, он, «откровенно говоря, отчасти даже был доволен тем, что не получил назначения на высшую должность, так как тогда шла какая-то особо активная охота на высших командиров со стороны органов государственной безопасности. Не успеют выдвинуть человека на высшую должность, глядишь, а он уже взят под арест как «враг парода», и мается бедняга в подвалах НКВД». Опасения Жукова пока не оправдались, в июле 1937 года он принял корпус. Первое известие в штабе корпуса — бдительный комиссар также в тюрьме. «Внутренне я как-то даже был доволен тем, что клеветник получал по заслугам — рыл яму для другого, а угодил в нее сам», — заметил на редкость незлобивый Г. К. Жуков.

Разгул шпиономании привел к тому, что командиры снизили требовательность, опасаясь обвинений со стороны лодырей и демагогов во «вражеском подходе» к воспитанию красноармейцев. Жуков стал действовать так, как всегда, резко одергивая распоясавшихся клеветников, Немедленно туча доносов во все адреса. Жуков не обращал внимание, больше того, он протянул руку дружбы командиру 27-й кавдивизии Василию Евлампиевичу Белокоскову. К этому времени он понял механизм репрессий — начинали с разбора на партийном собрании, осуждали, исключали из партии, а затем на сцене появлялось НКВД, бросавшее ошельмованного командира в тюрьму. На собрание, где готовили расправу с Василием Евлампиевичем, и приехал командир корпуса Жуков. Все выступавшие, некоторые, правда, прятали глаза, обвиняли своего командира дивизии во всех мыслимых и немыслимых грехах. Стаю жаждавших крови вел комиссар корпуса.

Три часа Жуков терпел поток клеветы, а затем взял слово. Он указал, что неизвестно, за что арестованы Уборевич, Сердич, Рокоссовский. Предъявлять на этом основании обвинения за «связь» с врагами народа нельзя. Жуков переломил настроение кровожадного партийного собрания, которое ограничилось обсуждением Белокоскова. Василий Евлампиевич со слезами на глазах крепко пожал руку Георгию Константиновичу. Так был спасен прекрасный командир, который закончил службу в армии в конце пятидесятых одним из заместителей министра обороны. «К сожалению, многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях», — резюмировал эту историю Жуков.