Журнал `Юность`, 1973-1

А с сенокосом и впрямь приспело. Травы на лугах загрузнели, клонились цветом к земле, да и погодка как на заказ выдерживалась без дождей. Больше ждать было нечего да и опасно — долго ли простоит такая благодать! И люди, конечно, времени не теряли. По давнему, ещё прадедами заведенному сговору сколачивались годами и жаркой работой проверенные артели — двор со двором, сосед с соседом. Своя делянка у каждой, свой артельный уклад, свои кашевары…

А тут — такая забота!

Последние дни за дедом ходили по очереди: то Марья прибежит, то Александра… Тетя Дарья, соседка деда Ильи, чаще других наведывалась. Погреют молочка, чайку поднесут с малинкой, так присядут посидеть, помолчать…

И наступила пора: повытаскивали обувку легкую, поснимали с поветей косы-литовки да осташи. Наутро выезжать. Поколготили, поохали колхозницы возле фельдшерова дома и порешили: просить Варюху, тети-Дарьину дочку, дома остаться, приглядеть за стариком. Девчонка не из робких, на будущий год школу кончает, найдется, если что.

Позвали Варюху: так, мол, и так… А та ни в какую! «Нашли посиделку, пускай вон Агафониха сидит, ей все одно где, дома на печке или у фельдшера в избе. Вдвоем-то даже веселее».

— Чего ты мелешь, чего мелешь-то! — Это Дарья, Варюхина мать, вступилась. — Забыла, чай, как он тя саму оттеда вызволил… Память-то у тя, дочка…

Дарья сказала это с таким огорчением, с такой обидой на дочку, что присутствующие при разговоре женщины переглянулись. Кто-то сказал Дарье:

— Да полно, чего ты так… По молодости-то мы и все не больно памятливые.

— То-то и оно, — вздохнув, сказала Дарья. Но вдруг, потеплев, склонилась к Варюхе лицом и, как подружку-ровесницу, приобняла за плечи. — А всё ж останься с дедом, дочк, побудь…

Пришлось смириться.

Но кто бы знал, чего ей стоило это смирение! Кто бы знал, как долго и нетерпеливо ждала она этих жарких июльских дней — той нелегкой, но безудержно вольной жизни на дальних делянках, среди ярких лугов и пахучих трав, под огромным небом, с поздним костром, с тайными разговорами и весёлыми песнями, с неожиданной, странной грустью от чьего-то слова, от чьего-то взгляда и с короткими, беспамятными снами в шалаше под мерцающими в проеме, меж веток, недолгими звездами и с новой радостью зарождающегося дня…

Всё это было у неё не раз, и потом долгими зимними вечерами вспоминалось хорошо и сладко, и снова ждалось, как ждётся праздник. Каким-то неясным, желанным обещанием манили её нынче эти жаркие сенокосные дни, дни последнего школьного лета. Но вот не привелось. И некого тут винить. Не дед же Илья виноват в этом!..

Правда, в какой-то момент, сгоряча ли, с досады, она не удержалась, помянула деда нелёгким словом: мол, некстати угораздило его, ведь мог бы раньше или позже, а то ведь нет…

Но стало совестно от этих мыслей. В жизнь Варюхи дед Илья вошёл в такой час, в какой обычно входил он к людям, когда ни в ком другом, а только в нем была нужда. Лет десять назад это было… Оттуда, с тех будто выплывающих из далекой туманности дней, когда она, больная, в глубоком, беспамятном бреду металась на жаркой постели, с тех самых пор живёт в ней тайное ощущение однажды привидевшегося волшебства, от которого, она верит, и пришло к ней тогда спасение.

Были какие-то слова, далёкие и невнятные, а скорее просто голос, произносивший что-то, но главное было не в том — чья-то рука, маленькая, лёгкая, почти невесомая, похожая на крыло волшебной птицы, все порхала и порхала над её головой, касаясь волос, глаз, бровей… Ей казалось, что и она сама, став легкой, как крыло этой птицы, увлекаемая его свободными взмахами, все летела и летела куда-то, вырываясь из туманного небытия к мерцающему вдали свету…

Первое, что ощутила она, придя в сознание после трех беспамятных дней, — сухонькую, легкую ладонь деда Ильи на своем жарком лбу. Потом она не раз спрашивала у матери, как и чем лечил её тогда дед Илья. «Известно, чем, — убежденно говорила мать, — уговором. У него одно лекарство — доброе слово да уговор. Три дня и три ночи вот так недрёмно возле тебя и просидел, меня дак и то с ног валило».

Шел второй день сенокоса. В селе пустынно, скучно. Утром Варюха наведалась к деду, тот спал. Для верности она подошла к нему тихим шагом, навострила ухо: дышит ли? Дед дышал еле слышно. Глаза его были закрыты. Варюха решила, что через час заглянет к нему ещё и, если дед проснется, покормит его. Ел дед немного, как воробей. Тетки, забегая к нему, кормили его с ложки то манной, то рисовой кашей. Разводили её пожиже молоком и скармливали прямо в рот. Варюха бы так сумела.

Самой ей в тот день ничего не пилось и не елось — в такую-то жару! В этот час, покуда дед спал, она задумала сбегать на Волгу искупаться. В жаркую пору для Никольских ребят купания были тем плохи, что до Волги от села километра два ходу. Бывало, накупаются вволю, до синевы, кажется, на весь день, а пока обратно идут — хоть опять поворачивай.