Журнал Наш Современник 2009 #2

- На Третий Спас* начал, матушка, - отвечал Демьян Иванович, и лицо его посветлело, - отслужил молебен Нерукотворному Образу - и водою святой доску окропил, - и писалось с легкостию, по новгородскому переводу. По твоим молитвам легкота была в письме. Не запомню, чтобы так было.

- Господь дал! Все ли у тебя в здоровьи добром?

- Спаси тебя Бог, матушка, все здоровы. Сыты, обуты, одеты. Работа есть. В Прохушево в часовню Деисус заказали, и Ивана Воина в полк. А ты мне, матушка, работу задай; без того не уйду: твоим заказом моя работа спорится.

- Закажу, закажу, - бабушка улыбнулась: - Я ровно как помещица немилостивая, на всех работу накладываю.

- Какая ты помещица, матушка! - с досадою даже проговорил мужик. - Ты молитвенница. Легкая у тебя рука.

- Рука-то легка, да сама белоручка: без работы сижу, - быстренько проговорила бабушка и, поглядев на нас, обратилась к мужику:

- Внуков-то моих узнал ли, Иваныч?

- Добрые детки, - отвечал тот.

- Ну, вот тебе и заказ: напиши ты малые две иконы - Сергия чудотворца да Василия блаженного на охре, на кипарисе. Благословить их хочу. Это их ангелы.

- Благослови, матушка.

Бабушка перекрестила его - и он стал собирать свой мешок, а бабушка совала ему в руки пряников, конфет и еще чего-то, что он не брал и отстранял от себя, заваливая на себя мешок, - но она строгонько посмотрела на него и молвила:

- А вот и неслух выходишь; борода, а неслух! - и он покорно принял из ее руки и пряники, и конфеты, и груши, и еще что-то, чего больше всего не хотел принять. Она перекрестила его, он поцеловал у нее руку и ушел,

* Третий Спас - 29 (16) августа. В народе Третий Спас - Ореховый, Хлебный, Холщовый.

пригибаясь еще ниже. А Егорушка уже охаживал вокруг бабушки, и улыбался на нее, и протягивал к ней горсточку, приговаривая:

- И мне дай! Дай, дай, маминька!

- Чего ж дать-то? - спрашивала бабушка.

- Сама знаешь, чего! - белая знайка, а не знаешь, у Высокого спроси, с крыльями…

- Про Предтечу он это! - шепнула няне монахиня с волосиками.

- Ну, помолчи, Егорушка, помолчи. Видел, видел: Ангел-то Тихой, Ангел-то Молчаливый… Он молчать велит.

Егорушка сел на пол и пригорюнился.

- Матинька, д-а-а-й! - вдруг жалобно протянул он.

И бабушка, ничего не говоря, вынула из кармана ризы деревянный крестик и благословила им Егорушку, который быстро стал на колени, поцеловал крест и молча спрятал его, а сам подал бабушке маленькое китайское яблочко.

- Да сегодня нельзя, Егорушка, что ты! - замахала на него Параске-вушка, а он сердито мотнул на нее головой и затянул:

- О-о-о-о-о…

- Это он говорит, что отнял у кого-то, - догадалась бабушка. - Отнял, что ли?

Егорушка вскочил и радостно затрясся, а монашки-гостьи проговорили, робея:

- Матушка, это он что сделал: у торговок на базаре все яблоки и арбузы по земле покатал: не дает никому, катит - да и все, матушка, в пыль, в пыль, в мусор… Воют торговки-то.

Егорушка радостно улыбался и головой кивал.

- Опять ты, Егорушка, шумишь, - сказала бабушка. - Ты не шуми. В мире и без твоего шума шумно. Тихому ангелу молись.

Егорушка покорно обернулся к образам и стал истово креститься.

- Сереженька, дай ему грушку, - приказала мне бабушка, и я, робея, подал ее юродивому. Он положил ее перед собою на стол и оглядывал ее со всех сторон, ворочая головою, и гладил рукою по ее розовому пушку.

Мы с Васей не боялись и угощали его, наливали ему на блюдечко чай, а бабушка, смотря на нас троих, слушала, - все стоя, - что ей говорил седой монах. Он жаловался на что-то, чего я не понял, и лицо у бабушки стало другое: разорвалась сеточка морщинок под глазами, лицо будто помолодело, но и построжало. Монашки отодвинулись к пяльцам, а няня вышла. Только Параскевушка по-прежнему стояла подле бабушки, горбатенькая, с головой немного на левый бок, - с нетерпением смотря на монаха.

Вдруг бабушка властно остановила монаха, рукой коснувшись его плеча.

- Помолчи, отец Евстигней. Все поняла. Не надо больше. Его Бог будет судить, - бабушка резко подчеркнула голосом это "Его", будто хотела показать, что понимает, как много значит это слово для монаха, - а ты суд в своем сердце зачеркни, все Богу передай: там лучше нашего с тобой разберут.

- Матушка, - прервал бабушку монах, седые косички у него на затылке жалко зашевелились, - матушка, передал бы, все передал бы, да тяжело мне. Сляк(5хся до конца*.

- Не говорю, что легко, - сказало бабушка, - мы с тобою монашествуем, а не легкотуем. В мире легко, - да легко и в трудность геенскую навеки впасть. На труд шел, когда рясу надевал.

- Матушка, - опять прервал ее монах, и слезы были у него на покрасневших глазах, - послушаюсь, по-твоему сделаю, потерплю, а ты помолись… Не мирно мне.

- Помолюсь, - отвечала бабушка, - а ты отдохни у нас сегодня. К вечерне сходи. Параскевушка, покорми его. А его, - опять обратилась она к монаху, опять выделяя слово, - его Господь сердцем переменит. К тебе же придет.

* Слякохся до конца - Пс. 37.7.

- Ну, спаси тебя Господи! - сказал монах, отираясь рукавом и виновато посмотрев на всех, стоя посреди келии.