Журнал Наш Современник №3 (2003)

Случай с Панферовым любопытен еще в одном отношении. Когда Горький обрушился на него в “Литературных забавах”, многие догадывались, что речь идет не только о художественном языке и о культуре писательского труда, и, тем паче, не о борьбе с диалектизмами. Подоплека была куда более осно­ва­тельной, и ее же прояснил сам Горький в письме к Сталину: “Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу — мужика, со всем его индивидуа­листическим “единоличным” багажом. Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не умень­шается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики”. Панферов, зная об отношении Сталина к Горькому, бесстрашно ответил “великому проле­тарскому писателю” на страницах “Правды”, и когда дискуссия, по мнению Сталина, перешла допустимые пределы, он распорядился не печатать ни очередное письмо Горького Панферову, ни горьковскую статью “По поводу “открытого” и других писем”. Так сказать, сохранил надлежащий баланс литературных сил.

А его поддержка романа “Бруски” слишком много значила как для самого Панферова, так и для литературы как таковой. Это ведь единственный роман, в котором современники могли по горячим следам закончившейся коллекти­визации прочитать о ней то, что, казалось, ни при какой погоде не могло появиться в печати в 30-е годы. Подобных страниц не отыщешь даже в знаменитой “Поднятой целине”.

“...На улице лежала мертвая, белесая, снежная тишина: из избы в избу, из порядка в порядок бродил голод. И поля, непроезжие дороги, знакомые лесные тропы пугали Никиту, — тогда он снова забирался в избу, садился на мешок, погружаясь в мучительный сон, вздрагивая, остерегаясь, как бы Нюрка не соскочила с печки и не выдернула из-под него мешка с зерном.

— Я те дам... Я те дам! — грозил он, взвизгивая.

Никита умирал, умирал обозленный, ни на кого не надеясь, не ожидая помощи, прислушиваясь только к вою псов за околицей. Он стал совсем бессердечным и походил на голодную волчицу, которая в такие дни рвет даже своих щенят. И только однажды, когда Нюрка совсем перестала говорить, и опухшие ноги у нее начали трескаться, а глаза устремились в потолок, Никита смягчился, даже заплакал и, достав щепотку зерна из мешка, рассыпая его перед ртом Нюрки, сказал:

— На. Жри, что ль.

Нюрка не дотронулась до зерна. Она была уже безумна и, тихо улыбаясь, еле слышно тянула: