Журнал Наш Современник №3 (2003)

Вот вам и “бережное” отношение. При таком “бережном” отношении жук и тот зарычит. А главное, мне не дают отвечать. Все перевирают меня, а мне предлагают молчать и терпеть. Я посылаю вам и статью, которую отказались печатать.

Привет. Ф. Панферов

 

Апрель, 1934 г. 

 

Тов. Сталин!

 

Долго терпел, не хотел обращаться к Вам, ибо чувствую, Вы не хотите со мной говорить. Но Вы же прекрасно знаете, что у нас в стране не полагается шельмовать людей. А меня вот ошельмовали, оплевали и выкинули в мусорный ящик. Возможно, я совсем никудышный писатель, возможно, меня надо выкинуть, но ведь то, что говорит в своей последней статье Горький, я то же самое говорил до опубликования его статей. Самое тяжелое дело — это тупик. Вот я сейчас попал в тупик: то, что опубликовала “Вечерняя газета”, является искажением, то, что я говорю, никто не хочет печатать. Я в “Правду” посылал две статьи, и обе мне вернули, заявляя, что они идут вразрез с установками Горького.

Прилагаемое письмо и статья были заготовлены Вам еще в марте месяце. Я его отложил, думал, пройдет шумиха и все уладится. Теперь стало совсем душно. Посылаю Вам все это и письмо на имя Горького.

Привет

 

20 мая 1934 г.

 

Тов. Сталин!

 

Кажется, есть всему предел. Человека можно критиковать, бить, но зачем унижать его, зачем выпускать на него охотников до потехи — людей, готовых над любым делом позубоскалить? Уверяют, что драматург Ибсен однажды посадил в банку тарантула и начал его дразнить. Тарантул обозлился. Я не тарантул, а человек... а из меня хотят сделать обозленного раба.

Вы — могучий человек. Вы одним словом можете убить любого из нас. А сейчас все, что делается около меня: кроют на каждом перекрестке, шельмуют, выбрасывают из станков статьи о “Брусках” и т д.,— все это делается от Вашего имени. Вы знаете, что такое омерзение? Так вот, после того, как ко мне приставили редакторов — учеников покойного Сиповского, людей, рабски преданных классическому прошлому, у меня появилось омерзение к своим книгам. Вы не хотите говорить со мной, не хотите отвечать мне? Знаю. Но к кому же обращаться мне, как не к Вам?

 

Привет. Ф. Панферов

 

8 августа 1934 г.

Товарищ Сталин!

 

Очень прошу Вас помочь мне освободиться от редактирования журнала “Октябрь”.

Я журнал редактирую уже десять лет. За это время, видимо, я многим надоел, да и мне надоели.

 

Жму руку. Ф. Панферов

 

 

 

Товарищ Сталин!

 

Сегодня меня вызвали и предложили поехать на фронт в качестве военного корреспондента от “Известий”. Я не отказывался, как не отказываюсь и сейчас. Но я должен Вам сказать следующее:

1. Я глубоко не военный человек, то есть настолько плохо знаю военное дело, что не смогу отличить лейтенанта от полковника: я никогда в военном строю не был и военному делу не обучался.

2. Я болен. Только в прошлом году пролежал в больнице два месяца. На фронте я через несколько дней окажусь в лазарете. Кому это надо?

3. В настоящее время я работаю в Союзе Писателей как Секретарь Правления. Мне нужно десять дней, чтобы закончить пьесу  “ДЕТИ ЗЕМЛИ”. Через несколько дней я (мы работу в Союзе наладили) до некоторой степени освобожусь от работы в Союзе и начну писать в газетах.

Если Вы считаете разумным при всех этих обстоятельствах послать меня на фронт, я безоговорочно поеду.

Ф. Панферов

 

4 августа 1941 г.

 

Товарищ Сталин!

 

Сегодня меня вызвали в Комиссию Партийного Контроля при МК ВКП(б), зачитали мое письмо на Ваше имя и, не дав мне даже объясниться, исключили меня из партии как труса.

 

Дело в том, что 1-го августа мне предложили выехать на фронт в качестве военного корреспондента “ИЗВЕСТИЙ”. Я все подготовил к тому, чтобы 6-го ав­густа утром выехать:1). Я был в ПУРе у т. БОЕВА, беседовал с ним, заполнил анкету и договорился о получении штабного пропуска. 2). Я договорился с военкором “ИЗВЕСТИЙ” т. ПЕТРОВСКИМ, что мы выезжаем с ним вместе на машине 6-го утром.

 

Приступив, таким образом, к скорейшему выполнению приказа ПУРа, я одновременно счел своей обязанностью поделиться с Вами некоторыми соображениями о целесообразности моего отъезда в качестве КОРРЕС­ПОНДЕНТА. Ни на одну минуту мне не могло придти в голову, что это мое обращение к ВАМ может быть истолковано как попытка уклониться от поездки на фронт.

Я считал и считаю себя вправе, как член партии, обращаться в Цент­ральный Комитет Партии и лично к Вам за разъяснениями и указаниями.

И поэтому я со всей решительностью протестую против постановления Комиссии Партконтроля при МК, расценившей мое обращение к Вам как проявление трусости. Я трусом никогда не был и не буду: это я доказал всей моей жизнью, партийной и литературной моей работой.

 

 

Товарищ Сталин!

 

Вы человек большой, и Вам, очевидно, незнакомо это чувство — обида. Она особенно страшна, когда падает на тебя от человека, которого любишь, которому предан, за которого готов умереть.