Журнал Наш Современник №3 (2004)

“Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах”, “На Тоболе кричат, Обь стоит на плоту, и речная верста поднялась в высоту”, “Ты наслаждаешься величием равнин”, “И плывет углами неба восхитительная мощь”, “К ноге моей привязан сосновый, синий бор”, “Дрожжи мира дорогие: звуки, слёзы и труды”, “В роскошной бедности, в могучей нищете” и т. д.

Изгнание и нищета не властны над жизнью духа, если речь идет об эпическом зрении, которым поэт видит “горловой Урал” ,

“плечистое По­волжье” . В это же время кинематографический эпос социализма — “Чапаев” становится любимым фильмом Иосифа Мандельштама и Иосифа Сталина.

Поэт счастлив во время грандиозных сталинских демонстраций созерцать в XХ веке на Красной площади картины величия, присущие легендарным временам Богов и Героев:

 

Я сердцем виноват — я сердцевины часть

До бесконечности расширенного часа.

Час, насыщающий бесчисленных друзей,

час грозных площадей с счастливыми глазами…

Я обведу еще глазами площадь всей,

всей этой площади с её знамен лесами.

 

                                                    (11.2.1937 г.)

 

Не колонны “винтиков”, механически марширующих по воле диктатора, видит он во время парада на Красной площади, но “бесчисленных друзей”, участвующих в жизни более значительной, нежели жизнь Акрополя, Агоры, античного хора.

И, конечно же, вершиной этих поисков “укрупнения” жизни у Мандель­штама явились стихи, прямо и открыто обращенные уже не к “кремлевскому душегубу и мужикоборцу”

, не к казнелюбивому “осетину” , но к вождю, достойному того, чтобы о нем говорили губы Гомера, Софокла или Эсхила.

*   *   *

Ахиллесовой пятой всех профессиональных мандельштамоведов был и остается мистический страх перед тем фактом, что поэт был предельно искренен во всех своих стихах о советской эпохе, об укрупняющемся времени, о Сталине.

Им легче признать его двурушником, приспособленцем, спасавшим себя, в лучшем случае “умопомраченным” человеком, творившим в атмосфере своеобразного самогипноза и самообмана. Ну и, конечно, одновременно с такого рода рассуждениями мандельштамоведы усиленно занимаются мифологизацией Сталина.

“Если что Сталин умел в совершенстве, так это мстить — и выжидать для мести удобного часа”, — пишет во вступлении к двухтомнику поэта Сергей Аверинцев и продолжает:

“Мандельштам, какими бы противоречивыми ни были к этому времени его, может быть, уже не всегда вменяемые мысли, — должен был причинить себе при работе над “Одой” немалое насилие”; “работа над “Одой” не могла не быть помрачением ума и саморазрушением гения”.

Б. Сарнов, пытаясь мыслить одновременно и за вождя, и за поэта, рас­суж­дает как врач-психиатр из института им. Сербского: “Узнав, что Мандель­штам считается крупным поэтом, он (Сталин. — Ст. К.

) решил до поры до времени его не убивать… Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина”.

Как будто Сталин только и был озабочен тем, чтобы его прославляли поэты и писатели, а не созданием армии и строительством Кузбасса, не авиацией и железными дорогами, не дипломатической борьбой и заботами о том, как отвести от страны приближающуюся войну.

Но какое до этого дело Льву Колодному, который в книге “Поэты и вожди” изображает Мандельштама заурядным ремесленником-стихоплетом:

“Мандельштам написал хвалебные стихи о Сталине в 1937 году, когда пришел конец ссылки, надеясь, очевидно, таким образом доказать, что он не “враг народа”. Он пытался зарифмовать с огромными усилиями то, что не уставая твердила пропаганда: о сталинской клятве, побегах Сталина из ссылки, о том, что Сталин — это Ленин сегодня”.