Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

— Прекрасны кедры ливанские, — повторял он отрешенно, не видя, что в городе уже идет избиение, что горят дома, что мать его убита в кровати, а отец лежит лицом на полу, рядом с картиной. А он сам превратился в бесконечность. От земного времени он сохранил только свою единственную последнюю фразу:

«Прекрасны кедры ливанские».

Вилен БАРСКИЙ[7]

РЕКА

По улице двигался какой-то нищий, ведомый слепой собакой. Собака бежала по правой стороне улицы, нищий шел по левой. Посередине текла река Волга. По ней плыл американский режиссер Сэм Пекинпа и снимал вторую серию — продолжение — своего знаменитого фильма «Соломенные псы». О благословенное насилие! Пекинпа одомашнил его, отнял у профессиональных убийц и подарил нам, зрителям. Вода довершила дело. Река Волга впадает в Рейн, точнее, в Миссисипи. Миссисипи, в свою очередь, в Мексиканский залив. Оскверненная насилием вода, бедная влага, очищающая влага — разносящая насилие, омывающая берега и веси... Трудитесь, народы! Флаги трепещут.

ЧТО-ТО ТВЕРДОЕ

Что-то твердое металлом сверкнуло в стремительном лёте, полыхнуло голубым пламенем, рассекая воздух, унеслось в распахнутую пустоту окна — огромная густо-синяя Муха, преисполненная энергии надежды, меняет миры.

Так покидают пространство Истории, пространство Истории, покидают пространство; забывая неизбывное прошлое в его неустанных родах будущего, мимо этой точки схода, этого яблочка мишени, мимо своих рук, своих ног, своих внутренностей, своих крыльев, своих крыл, крыл.

УГЛОВОЙ ДОМ

Когда ни проедешь мимо, хоть бы и раз в столетие, всегда у него в окнах-витринах что-то новенькое. Какой-то неумирающий художник, подумаешь про себя. То абстракция завалящая какая-нибудь, то желтые цветы в вазе. А ведь было время!.. писалось как рисовалось, рисовалось как пелось. Нынче же не то: вздутие живота, распирание кишочек, упадок творчества. Однако стекла блестят, имя-фамилия красуется над, старинный дом угловой на скрещении уличном стоит как ни в чем не бывало, все там же. Что-то покажет он в следующем столетии, развесит ровненько в окнах, тряхнет стариной? Да, посетим, посетим, непременно, пронесемся скорым ходом автобуса, винтом отворачивая голову назад, вытягивая шею, заключая в зрачки, что за стеклами витрин покоится, запоминая и уповая, запоминая и уповая...

ЗМЕЙ

«Ты слышал это шипение?» — спросила жена ночью.

Все ясно — у нас за шкафом завелся змей. Он ведь может ужалить — и тогда смертоносный яд... Мы знаем, что может ужалить, но пока не жалит — только шипение. Может ужалить — смертельный укус, — но не жалит, пока только шипит.

Все дома изменилось, изменились и мы сами. Наконец появилась точка отсчета, центр, может быть, даже некий высший Логос. К тому же постоянное соблюдение осторожности дисциплинирует, укрепляет волю. Это ведь пока только шипит, а потом, когда-нибудь, того и глядишь... раньше или позже...

Да, жизнь стала другой. Любовь и дружба, хорошее настроение, конечно, остались, это само собой, но...

HORROR OPERA

...возможно, она делает пару шагов куда-то вниз и оказывается не перед дверью, а перед входом, являющим собою узкую высокую щель, за которой угадывается свет бесчисленных невидимых люминесцентных ламп. Некий голос за щелью напевает на манер оперного речитатива: «Войди сюда, Светлана! увидишь нас, увидишь всё...»

Она ступает в проход и сразу же чувствует, что находится в почти беспредельном пространстве, разгороженном так, чтобы люди, которых она видит сидящими вплотную друг к другу, могли обозревать лишь нескольких, тех, кто рядом, — все остальные, чье присутствие столь же скрыто, сколь и несомненно (позже она поймет, что увидеть всех ей было дано только в этот первый и единственный раз), пребывают здесь в тех же условиях, разделенные высокими, но не достигающими потолка перегородками гигантского лабиринта узких проходов. Перед каждым, на противоположной переборке прохода, свисают какие-то длинные вырезки из картона, похожие на плоские декоративные ветви вроде еловых. Все тут заняты вырезыванием, этой странной работой, и отныне (уже знает она) ей всегда придется делать то же самое.

И не успевает она еще не то что осознать, а только ощутить все это, как слышит нечто вроде общего хлопка всего пространства, свет ламп меркнет, но не затухает совсем, все становится серым, как в сумерках, очертания предметов бледнеют, и невидимый, бесчисленный по составу голосов хор работающих как бы выдыхает в унисонном кратком пении одно лишь всеобщее слово: «БЬЕТ!..»

Преисподняя бессмысленности, ад безындивидуального делания, непонятно, неизвестно зачем свершаемого, гигантская ловушка: пространства? времени? того и другого вместе? Модель вечности — здесь, под ногами, в метре от поверхности земли?..

ПОРТРЕТ И ЛИЦО