Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

Художник обратил внимание на лицо молодого, полного сил человека, правда, несколько толстоватого. Это была черно-белая фотография почти во всю обложку журнала. Но дело в том, что художник не просто обратил внимание на лицо, но своим — это было его любимое выражение — внутренним взором увидел, как из ноздри молодого человека потекла, извиваясь согласно рельефу лица, струйка крови. Она достигла угла рта, сползла на нижнюю губу, чуть омыв ее, стекла дальше по подбородку и исчезла в темной тени под ним. Художник оторвал обложку от журнала и решил изобразить на лице то, что увидел своим — это было его любимое выражение — внутренним взором, но, вместо того чтобы сделать струйку крови красным фломастером, он взял подвернувшийся кусок проволоки, покрытой алой блестящей пластиковой оболочкой, изогнул его так, как ему казалось, могла бы течь кровь, и приклеил его к фотографии. Вышло даже лучше, чем он ожидал. Почему бы не показать эту работу на выставке! Правда, он предвидел, что могут возникнуть кое-какие осложнения, но как-то само собой получилось, что он пренебрег этим.

На вернисаже молодой человек, тот самый, лицо которого попало на обложку журнала, заметил свой портрет с красной струйкой крови, текущей из ноздри, и возмутился. «У меня никогда не течет кровь из носу, — сказал он, — ну разве что сопли, когда у меня насморк, как сейчас». Он вынул платок и высморкался, желая подтвердить свои слова. Но платок вдруг мгновенно набух, покраснел и, как только рука отняла его от носа, из обеих ноздрей и даже изо рта хлынула кровь. Как говорят в России:

Я умер, я умер, и хлынула кровь По латам широким потоком.

И молодой, полный сил человек тут же скончался, не приходя в сознание. Публика, присутствовавшая на вернисаже, была встревожена. Более того, публика была потрясена. Все стояли перед портретом и не могли оторвать от него глаз. Происшествие было описано в газетах.

Вот к чему приводит насморк, который, как принято считать, уже исчез с лица земли.

МД

Мавзолей Диктаторов мы определим на Красной площади, точнее, под ней. Вход, собственно, будет через Мавзолей Ленина — пункт первый, камертон всей экспозиции. Оттуда по эскалаторам вниз — от реальности к заветной мечте — в подземные залы с совершенной акустикой для вечной тишины (...о священный булыжник, выстилающий площадь там, наверху...).

Каждому свое, конечно. Таким, как Отец народов, как Фюрер и им подобным, — гигантские тридцатиметровые саркофаги: ужасное должно быть величаво, должно парить, — во всяком случае, требовать усилий для обхода; каким-нибудь Папам Докам или Бокассам мелкие (под саркофаги), малозаметные, двадцатисантиметровой высоты постаментики, забальзамированные куколки, они просто будут видны, и только.

Сложив руки на груди, закрыв глаза, все они лежат в молчании, побелевшие от смерти, в аромате цветов, в струении склоненных знамен, в мерцании орденов и знаков отличий. Монументы времени! Иногда все же они еще чувствуют прилив сил и важно грозят друг другу пальцем (ведь когда-то было столько обид, претензий), протягивая в то же самое время другую руку для пожатия, в знак признательной дружбы, — только это им еще осталось (разговоры тут строжайше запрещены, и они на них не отваживаются). Когда толпа прибывает, они, чтобы не так бросалось в глаза, совершают эти взаимные рукопожатия под плитами пола, зарываясь в землю руками. Там их пальцы, жадно сплетаясь, наносят с восторгом раны друг другу. Раны любви и преданности. К вечеру, когда доступ посетителей прекращается, обслуживающий персонал принужден накладывать пластырь на эти места, пудрить покрасневшую вокруг кожу, дабы сохранялось приличие и сдержанность вечной белизны. И все это из уважения к прошлому, из почтения к фактам истории, которые чтит народ. Ведь народ помнит, что, скажем, один из ныне возлежащих любил общество актрис, а другой — мягкие кавказские сапожки. Для тех же, кто забыл, это (и многое другое) высечено на мраморных плитах во множестве языков и наречий мира.

Климатизация работает бесшумно. Компьютер бдительно следит за изменениями параметров атмосферы величия. Здесь есть где развернуться. Экспозиция, в отличие от всех этих «Biennale di Venezia» или «documenta», безупречна. Сила света точно выверена, и направлен он именно туда, куда следует, на должные места. Чему надлежит оставаться в тени, затенено. Принцип же самой постройки полярно противоположен египетскому. То возвышалось, это уходит под землю. Там люди видели пирамиды только снаружи, и когда приближались к ним, сакральная надпись «Вход воспрещен» загоралась пред их внутренним взором, смертное заклятие тяготело над нарушителем. Здесь же народ непосредственно входит, чтобы пребывать какое-то время внутри, в сердце Истории. И каждый выходит освеженный, просвещенный, полный высоких дум, с расширенными зрачками.