Жженый сахар

Я не рассказываю об этом Дилипу. Чем меньше я говорю о маме, тем лучше. Ее болезнь и без того нависает над нами гнетущей тенью. У нас дома все как-то не так. Дилип запирается в ванной, когда идет мыться. Ложится в постель, когда он уверен, что я уже сплю, и меня начинает трясти, если я слишком долго размышляю о том, какое все хрупкое между нами.

Я встречаюсь с маминым лечащим врачом. У него новая стрижка, и сегодня он не надел обручальное кольцо.

Я интересуюсь, хорошо ли он отдохнул в отпуске. Он отвечает, что хорошо.

Я рассказываю про фасоль.

Он говорит, что, наверное, надо менять дозировку маминого лекарства.

Я говорю, что мама снова живет одна.

— Был один инцидент.

— Какой именно?

— Она чуть не устроила в доме пожар. Подожгла наши вещи. Облила спиртом и подожгла. В комнате пришлось делать ремонт. Она обожгла себе руку. Это было так страшно. В нее как будто вселился злой дух.

Врач кивает.

— Звучит действительно страшно, но если принять надлежащие меры предосторожности, то подобные происшествия можно предотвратить в будущем.

Я ерзаю на стуле.

— Сейчас мама не может жить с нами.

Врач говорит, что для нее это плохо, но для меня — в перспективе — как раз хорошо.

— Для меня?

Он говорит, что у нас с мамой всегда была общая, одна на двоих, версия собственной объективной реальности. Без меня ее связь с этой реальностью может ослабнуть — печально, но факт, — но мне, человеку, который ухаживает за больной, дистанцирование пойдет только на пользу. Очень трудно, когда все вокруг исчезает.

Он говорит, память — это не данность, а непрестанный процесс. Мы постоянно ее перестраиваем.

— Может, она вспомнит что-то из прошлого, — говорю я. — Что-то, о чем мы напрочь забыли.

— Вы никогда не узнаете, настоящие это воспоминания или воображаемые. Полагаться на вашу маму уже нельзя.

Вместе мы обсуждаем последние стадии маминого недуга: он, знаток медицины, и я — знаток поиска разнообразных теорий.

Галлюцинации, погружение в прошлое, архаическое восприятие себя, ощущение полного, неизбывного одиночества. Настоящее видится таким, как есть: крупинкой, всегда просыпающейся через сито.

Он кивает мне и говорит, что я хорошо разбираюсь в предмете. Я его благодарю, но все равно ощущаю себя дилетантом, нахватавшимся по верхам.

Он говорит, что надо почаще разговаривать с мамой, чтобы подстегивать ее мышление. Письмо тоже может помочь. Оно активирует различные центры в мозге. Пусть она ведет записи. Эмоции, вероятно, останутся. Но со временем они тоже сотрутся. Я буду терять ее по частям, понемногу за раз. В конце концов она превратится в дом, из которого я переехала и где не осталось ничего знакомого.

Я говорю:

— Я читала, что эта болезнь может быть вызвана нечувствительностью к инсулину. Такая своеобразная форма сахарного диабета.

— Нет убедительных доказательств в поддержку этой теории.

— Еще я читала, что некоторые исследования связывают умственное здоровье с состоянием кишечника.

Он отворачивается, сморщив нос, словно от меня плохо пахнет. Возможно, ему не понравилось упоминание о кишечнике: для него это как святотатство. Как надругательство над догмой, которую он считает незыблемой. Французские интеллектуалы воротили носы, когда Жорж Батай утверждал, что просветление можно найти и в дерьме, а Бог может встретиться человеку в облике сумасшедшей проститутки. Возможно, современные невропатологи предпочитают удерживать ширму, что отделяет их вотчину от всего остального тела: возвышенный мозг не соотносится с низменным дерьмом, никак не связанным со священными тайнами, которых они взыскуют.

Дома я включаю свет, и у меня прямо перед лицом пролетает муха. Она рыщет в пространстве, измеряет параметры своей клетки, бьется о зеркала и оконные стекла, пробует лапками разные виды поверхностей. Я наблюдаю, как она кружит по комнате, и гадаю, сколько часов она здесь пробыла. Наверняка у нее в голове уже расписана вся планировка, обозначены координаты. Она знает самое дальнее расстояние, которое может преодолеть: диван, книжный шкаф, дверная ручка. Я открываю балконную дверь и отхожу в сторонку. Жду, когда муха вылетит прочь, почуяв знакомые запахи снаружи. Но она не вылетает. Она продолжает кружить по комнате.

Я ложусь на диван, кладу ногу на подлокотник. Может быть, мухе здесь нравится, в новом доме. Она жужжит у меня над головой. Сердитая. Пойманная в ловушку.

Муха вновь пролетает мимо распахнутой настежь двери. Я наблюдаю за ней и думаю: видит ли она дверь или карта, которую она составила в голове в эту эру своей короткой мушиной жизни, так незыблемо врезалась в мозг, что мир снаружи попросту перестал существовать? Выход есть, но его как бы нет, он попадает в слепое пятно. Все, что знает эта несчастная муха, бьющаяся в зеркала, в свое собственное отражение: что-то упущено, что-то неладно. Чего-то ей не хватает.

Мама выходит на улицу посреди ночи. Просыпается, идет в туалет и выходит из дома в ночной рубашке. Привратник ловит ее на улице, когда она пытается подозвать рикшу. Он провожает ее до квартиры и видит, что дверь распахнута настежь.