Жженый сахар

— Ничего, — говорю я.

Мама выходит из спальни. Ее волосы сбились набок и липнут к щеке. Она опускается в кресло прямо напротив меня и шепчет:

— Ты должна перестать.

У нее мокрые глаза.

Я вздыхаю и прижимаю телефон к ключице.

— Мам, тебе что-то приснилось. Это просто сон. Пойдем, я тебя уложу.

— Нет, это не сон. Ты должна перестать рисовать эти портреты.

Телевизор включен, идут новости. Дикторша непонятной этнической принадлежности сообщает о подозрении на теракт. Я тянусь за пультом.

— Ты меня слышишь? — говорит мама. — Перестань рисовать эти возмутительные портреты. Они оскорбляют меня. Они оскорбляют твоего мужа. Когда ты их рисуешь, ты намеренно нас оскорбляешь. А когда выставляешь их в галереях, то оскорбляешь вдвойне.

Я кладу телефон на диван и встаю. Мое сердце колотится как сумасшедшее. В коленях что-то хрустит. Я кладу руки маме на плечи и говорю:

— Хорошо. Как скажешь. Но сейчас ложись спать.

Она вроде бы успокаивается и позволяет увести себя в спальню. Я укрываю ее одеялом. У нее очень холодные руки.

Дилип в трубке молчит.

Я говорю:

— Так на чем мы там остановились?

— Почему она упомянула меня? Почему твои рисунки меня оскорбляют?

Я тру глаз свободной рукой. Белая слизь из уголка глаза липнет к пальцу, как капелька клея.

— Не знаю. Я не знаю, что у нее в голове.

1993

Мама с бабушкой не могли больше видеть друг друга, и мама решила снять крошечную квартирку недалеко от ашрама.

Тогда я не знала, откуда у нее были средства платить за квартиру, но позже бабушка рассказала, что дедушка дал ей денег, чтобы восстановить хоть какое-то подобие мира в семье и в жизни. Плюс к тому, Кали Мата время от времени приносила маме конверты, которые называла вспоможением от ашрама.

Меня записали в английскую среднюю школу, где я, совершенно не подготовленная к учебе, отставала по всем предметам. Директриса настоятельно рекомендовала взять репетиторов, чтобы подтянуть мои знания. Мама лишь улыбнулась в ответ. У нас не было денег на репетиторов.

Из всех школьных предметов меня больше всего пугал хинди. Я просто не понимала: как язык, который я слышала с детства, на котором легко говорила сама, мог казаться таким чужим и незнакомым? Впрочем, читала я вполне сносно и вполне сносно писала. Учителя даже хвалили мой аккуратный, механический почерк. В каждой написанной мною строчке явно сквозила покорность.

— Монастырская школа, — сказала мама.

Директриса понимающе кивнула.

Теперь, когда я освоила цифры и буквы, передо мною как будто открылся весь мир. Кали Мата улыбнулась:

— Чтение меняет все.

Но меня привлекала не речь, не язык. Меня привлекали лишь символы, из которых он складывался. Абстрактные и, по сути, случайные значки, которые я наполняла совершенно иными смыслами.

Я начала вести дневник, но не такой, как девчоночьи дневники одноклассниц. У меня не было записей о любви и мальчишках, о мечтах и желаниях. Мой дневник был коллекцией моментов из прошлого, главным образом, списком обид. Я зашифровывала свои записи, изобретала особый порядок так, чтобы пункты из списка располагались хронологически, но при этом еще отражали и тяжесть обиды, и степень воздействия на меня. У меня было несколько таблиц, посвященных сестре Марии-Терезе. Несколько таблиц, посвященных маме. Все остальные тоже имели свои конструкции записи данных, зашифрованных цветом и набором цифр.

Все, кроме папы. В моем дневнике его просто не существовало.

У меня было мало подруг в школе и вообще ни одной во дворе. Апофеозом моего отчуждения стало то утро, когда я проснулась без левой брови. Выпавшие волоски рассыпались по подушке, как обрезки черной нитки. Их было так мало, что даже не верилось, что раньше их вполне хватало на целую бровь. Я посмотрелась в зеркало, провела пальцем по голой коже над левым глазом. Глаз казался каким-то сиротским, вроде как недоделанным.

— Что ты сделала? — спросила мама, увидев меня.

Кали Мата поставила чашку с чаем на стол. Тени у нее на веках растрескались, как карамельная корочка на крем-брюле.

— Как тебе не повезло, — сказала Кали Мата.

Я упрашивала маму разрешить мне сегодня остаться дома, не ходить в школу. Но мама была неумолима.

— Оно не так уж заметно, — сказала Кали Мата. — Ну, то есть заметно. Но лишь потому, что есть вторая бровь.

Я зачесала волосы так, чтобы они закрывали всю левую половину лица. Я боялась лишний раз поднять голову. Сидела за партой, прижимая ладонь к лицу. Я вернулась домой из школы совершенно измученная.

— Ну, да. Некрасиво, — сказала мама. — Но зачем прятать лицо? Молодые девчонки должны быть смелыми.

Она говорила о себе, о собственном образе. Бунтарка, ослушница, сумасбродка. Но я была не такая. Я не чувствовала в себе смелости.

Из-за постоянной тревожности у меня поднялась температура, и мне все-таки разрешили остаться дома. Я целыми днями читала книги Энид Блайтон и ежечасно бегала к зеркалу. Все ждала, что над глазом пробьется черная щетинка, но кожа на месте брови была голой и гладкой.