Жженый сахар

Вертя головой перед зеркалом, я видела двух разных людей. Девочку, которой я была раньше, и существо, которым стала теперь: чем-то не совсем человеческим.

Я провела маминой бритвой по второй брови.

Бровь тут же исчезла. Черные волоски посыпались в раковину и прилипли к мокрым стенкам. Они казались чернее и толще, чем те волоски на подушке.

Увидев меня, бабушка вскрикнула и сказала:

— Я так и знала. Это явно какая-то зараза. Она ее подцепила в монастыре.

Когда я сказала, что сама сбрила вторую бровь, мама наклонилась ко мне, перегнувшись через стол. Ее руки были такими же белыми, как сырые куриные окорочка.

— Ты, конечно, страшна как смерть, — сказала она. — Но я рада, что ты поступила правильно.

Мне было страшно выходить из дома. Мне казалось, что все на меня смотрят. Кроме школы, я почти никуда не ходила и ни с кем не общалась. Лишь Кали Мата регулярно меня навещала. Она приносила мне книги, колоды потрепанных карт, настольные игры, о которых я никогда раньше не слышала. Она приносила и всякие странные штуки: восточные чайные сервизы, старые ключи, мои детские фотографии из тех времен, когда я жила в ашраме. Мы разложили поблекшие снимки, как пасьянс, на обеденном столе. Кали Мата набрала вес. Когда она тяжело налегала на стол, ее груди были похожи на два куска пышного теста.

Я знала, что мы с Кали Матой очень разные. Не из-за цвета кожи, а из-за цвета глаз. У нее они были светло-голубые, в бледно-синюю крапинку. Зрачки — как яркие черные точки посередине. Я была уверена, что через эти глаза окружающий мир видится совсем иначе и что у человека с такими глазами никогда не бывает темных, унылых, обычных дней.

— Пока ты сидишь взаперти, мир снаружи движется без тебя, — сказала она.

Я обдумала ее слова. Но я не была уверена, что в этом мире снаружи есть место для меня. Мне казалось, что мир и я существуем отдельно.

Однажды я втихаря ускользнула из дома, чтобы купить сигарету в круглосуточном магазинчике неподалеку, где их продавали поштучно. Продавец пожалел меня из-за отсутствующих бровей и дал мне еще одну сигарету бесплатно.

Это было совсем рано утром, еще до того, как проснулся весь дом. Я вышла на лоджию. Козырьки нижних балконов были сплошь в пятнах от голубиного помета. Спрятавшись в уголке, я закурила свою сигарету.

В доме напротив, двумя этажами ниже, было открыто окно в ванной комнате. Там раздевался какой-то старик, бросая одежду прямо на пол. Он был очень худым, только кожа да кости, его скукоженный старческий пенис сморщился в жалкий комочек. Вытянув руку вперед, я прикинула примерный размер его члена. Где-то с мой ноготь, не больше. Старик открыл кран, из душа полилась вода. Его ягодицы провисли, как пустые холщовые мешочки.

Вечером я нарисовала его по памяти: стоящим под струями воды, с руками, повисшими, точно плети.

Я не помню число, когда умер Баба. Я даже не помню, какое тогда было время года. Впрочем, все эти подробности есть в его биографии, составленной верными учениками.

В прихожей, как всегда, было сумрачно и уныло, словно мы с мамой хотели, чтобы приходившим к нам людям сразу было понятно, что здесь живут несчастливые отшельницы. Я не помню, что было в той записке, которую я нашла на столе, но мамин почерк казался встревоженным и бездумным. У меня по спине побежали мурашки, и я поежилась, будто в ознобе. Кажется, именно в этот день я впервые в жизни осталась дома одна. Я прошла мимо испещренного темными точками зеркала, висевшего сбоку от входной двери. Прошла, не глядя на свое отражение, но зная, что зеркало меня видит и создает моего двойника, даже когда я стою к нему спиной. Пористая напольная плитка в кухне казалась тусклой и мутной, словно сегодня ее не мыли, но она была влажной под моими босыми ногами — и даже чуть липкой от средства от насекомых, которое Кашта влила в ведро с мыльной водой.

Я нашла в холодильнике два шарика бунди ладу и тут же их съела. Потом съела весь плавленый сыр из коробочки с красной коровой на крышке и все творожные шарики, завернутые в вощеную бумагу. Я ела и ела, пока у меня не раздуло живот от газов.

В гостиной, рядом со столиком, где молчал телефон, стояло красное кресло-качалка. Мы называли его красным, хотя оно было темно-бордовым. И оно не качалось, а как бы ездило взад-вперед. Плетеное сиденье было изрядно потрепано, местами протерто почти до дыр, но мне все равно нравилось это кресло, хотя я уже давно в нем не сидела из-за смутного воспоминания о том, как мой палец застрял в механизме, когда я была совсем маленькой. Зеркало у меня за спиной по-прежнему отражало меня в себе, и я не осмеливалась обернуться.